Есть одна тонкость, которую я, быть может, не достаточно продумал; насколько мне известно, ошибавшихся, но ставших на верный путь ждет большее величие за перенесенную боль; и пусть это ободрит вас, знающих, какие ужасы мне пришлось пережить. Боль свидетельствует о развитии и разрушении, а любовь преобразует человека в тем большей степени, чем больше он нуждаетесь в этом… а сильная боль и преобразует сильнее.

Итак, я не хочу, чтобы вы полагали, что Возлюбленный уже пришел, храните же себя и умножайте, чтобы встретить Любимого в Ваш день, чтобы выразить свою любовь во всей подобающей красе и счастье; тогда вам удастся избегать горшей боли. Но хватит слов. Воистину, когда придет ваш собственный день, вы сами поймете меня во всей простоте Истины, а пока я хочу лишь предостеречь вас и попросить позаботиться о себе ради будущего счастья. Если же вы не хотите прислушиваться ко мне… что ж, поймете потом.

Так думал я, лежа возле Наани, и, поняв, что проявляю излишнюю серьезность, решил покориться тому предельному счастью, которое осенило нас в той Стране Морей.

Когда мы покончили с едой и питьем, Дева помогла мне сесть, подперев мою спину иссохшим древесным стволом, который ей нетрудно было пододвинуть ко мне. И Наани села возле меня, и рука моя естественным образом обвила ее талию. Она сияла от счастья, а в моем сердце звучала нежная мелодия. Подхватив рукой ее пышные волосы; я рассыпал по своему плечу… мы смеялись как двое детей, ибо такими сделала нас любовь, и наши руки соединились под покровом ее волос.

Весь день мы провели на удивление счастливо, кроме недолгого мгновения, когда на берегу появились Горбатые — как раз на той плоской скале, где разразилась схватка; чем они там занимались, мы не разглядели; однако в конце концов они убрались восвояси, явно не заметив нас, после чего мы их уже не видели и целиком погрузились в счастье.

На десятый день я настолько поздоровел, что сумел пройтись по острову, Наани сопутствовала мне, заставляя отдыхать после недолгих прогулок.

После Наани принесла мне панцирь, который успела почистить до блеска, впрочем, металл был покрыт вмятинами и разрывами, и там, где чудовищная сила Горбачей позволила им пронзить броню своими острыми камнями, во все стороны торчали зазубрины.

Я не знал, смогу ли снова надеть панцирь. Удивительно прочный доспех сохранил мне жизнь в столь жуткой схватке, и нельзя было исключить, что он еще раз спасет мне жизнь; нужно было лишь выпрямить металл и разогнуть зазубрины, способные ранить меня.

Мы вместе подумали, а потом взяли то полено, которое Дева подкладывала мне под спину, и сделали его наковальней, окатанные камни послужили молотами, весь тот день мы — не без передышки — трудились над панцирем и постепенно вернули ему форму, а зазубрины сгладили так, что, в конце концов, я мог уже надеть свой доспех.