— Хорошо. Тогда скажите, каков порядок этого ритуала? — Живописец боком прошел к картинам, опасаясь, что Ракоци преградит ему путь. Но тот, как видно, уже ушел, и дорога была свободной.

— Вначале следует сжечь все небольшое, — ответил Аурелиано, получивший соответствующие инструкции еще накануне. — Самое большое и непристойное пойдет на закуску. — Ухмылка на лице юноши сделалась шире. — Оставьте здесь «Диану и Актеона»,[58] — снисходительно посоветовал он, — а «Юпитер и Ио»[59] отправится к Савонароле.

— К Савонароле? — переспросил Сандро в недоумении.

— Ну да!

Взгляд вожака Христовых воителей сделался ласковым, даже елейным.

— Наш добрый приор покажет ее всей пастве и обличит в ней все человеческие заблуждения, навлекающие на смертных гнев Божий.

Боттичелли зажал рот ладонью, пытаясь справиться с приступом тошноты. Он приказал себе успокоиться, затем опустил руки:

— Мне кажется, это уже чересчур.

— Вы ошибаетесь, — нагло усмехнулся Аурелиано. — Раскаяние должно быть глубоким и искренним. Если вы его не проявите, чего же ждать от других? Двусмысленность, свойственную языческой живописи, следует заклеймить. — Он явно повторял чужие слова. Мальчишка заткнул руки за пояс и принялся раскачиваться на каблуках.

Сандро, ища сочувствия, огляделся по сторонам, но обнаружил вокруг лишь глумливые физиономии Христовых воителей. Двое-трое монахов деловито перебирали картины. Он сделал к ним шаг, но юнцы встали теснее. На миг Боттичелли овладело безумное желание броситься на глазах у всех флорентийцев в костер. О, как переполошились бы эти святоши! Монахи продолжали копаться в полотнах. Один из них, отличавшийся властной осанкой, вдруг сунул под накидку «Семелу»,[60] потом — «Персефону». Художник открыл было рот, чтобы изобличить вора, и тут же его закрыл. Из-под сутаны доминиканца выглядывали носки синих венгерских сапожек. Боттичелли подавил истерический смех, поражаясь смелости Ракоци, и сердце его омыла волна восторга.

— Пора начинать, — заметил Аурелиано. — Добрый приор Сан-Марко дает нам знак.

Сандро еще раз покосился на мнимого доминиканца и кивнул:

— Прекрасно. Пусть будет «Юпитер». — Он сдвинул брови. — Чего же вы ждете? Несите эту картину ему.

— Вы должны отнести ее сами. — Углы губ подростка презрительно искривились.

Похоже, его хотят растоптать окончательно. Художник мысленно досчитал до десяти и усмехнулся.

— Что ж, почему бы и нет?

Полотно, приговоренное к сожжению первым, стояло чуть в стороне от других. Боттичелли критически осмотрел его — как чужую, представленную на суд мэтра работу — и невольно залюбовался увиденным. Прекрасная золотоволосая Ио, вобравшая в себя все краски рассвета, нежилась, лежа на облаке, имевшем очертания мужской головы. Линия шеи Ио вдруг показалась ему удивительно трогательной. Никому такое не удавалось, подумал он с гордостью.