Он в номере отеля с проституткой, которой заплатил авансом, и успевает только расстегнуть один рукав рубашки, когда вдруг произносит: «Иди ко мне». Девушка на кровати в одних трусиках, и она отвечает со всей соблазнительностью мисс Пигги из «Маппет-шоу»: «Почему бы тебе не прийти ко мне? Я готова». Он уже застегнул рукав и сдергивает со спинки стула кожаное пальто. Говорит: «Я только что понял, что менее терпим к уродству, чем думал» — и уходит, а вслед несутся проклятия.

Он уже торопливо шагает по коридору отеля, прежде чем полностью осознает, что сделал несколькими мгновениями раньше, и понятия не имеет почему. Она не уродина. А если бы и была, у него достаточно высокий порог терпимости к лицу дамы, если все остальное на месте. Он пил с одиннадцати утра, но не так, чтобы много. Можно сказать, потягивал спиртное мелкими глоточками. Он не пьян. Он пьет уже столько лет, что больше не напивается, во всяком случае, не чувствует, что напился.

Сев за руль и гоня автомобиль по волнам снега, он чувствует себя Ричардом Дрейфусом из старого научно-фантастического фильма «Близкие контакты третьего рода». Он одержим стремлением куда-то добраться, но не к холму в глубинке Вайоминга, где должен приземлиться звездолет инопланетян, а в какое-то другое место, назвать которое он не может. Ему надо бы бояться, но никакого страха нет. Он закаленный жизнью сукин сын. В любом случае он уже не один год пытался покончить с собой, злоупотребляя спиртным и водя компанию с женщинами-неврастеничками, а это куда более мучительный путь к смерти, чем облить себя бензином и чиркнуть зажигалкой. И еще всякий раз, когда странность собственного поведения приводит к учащению дыхания и сердцебиения, мягкий голос у него в голове начинает мурлыкать какую-то бессловесную колыбельную, и он снова успокаивается.

Он паркуется в респектабельном районе, недалеко от дома из белого кирпича, который, вероятно, и является конечной целью его поездки. Обходит дом сзади, пересекает покрытый снегом двор, потом террасу, направляясь к двери, во врезном замке которой торчит ключ. Когда он открывает дверь и вытаскивает ключ, что-то холодное и черное вламывается в его голову, или, по крайней мере, такое у него ощущение. Это «что-то» уже в нем, но его череп в целости и сохранности. Он кричит, но крик беззвучный, потому что он больше не контролирует свой голос.

Входя в раздевалку и закрывая за собой дверь, Ходд по-прежнему пытается кричать, потому что он в диком ужасе, которого не чувствовал по пути к дому из белого кирпича. Ужас нарастает, когда он выходит из раздевалки на кухню, а потом идет через столовую к передней части дома, и репортер «Дейли пост» с головой погружается в холодное море ужаса, потому что он больше не матерый Роджер Ходд, а чья-то подстилка.