Что касается пламени, то я описала его, как могла, в той части рукописи, которую Грания называет «Прологлом». Не стану ее поправлять, ибо ее английский — временами мне кажется, что мы говорим на разных языках, — просто очарователен. Моя подруга привыкла воспринимать все на слух и до сих пор чурается письменности. Она ничего не знала о «Книгах теней», пока ей не рассказала Лео. Конечно, теперь и она завела свою собственную, но не позволяет открывать ее никому, даже мне. Кстати, именно Грания посоветовала мне прежде всего написать о пожаре.

— Пусть худшее останется в самом начале книги, — сказала она, — поскольку не всякая ведьма мудра и не каждая станет доискиваться до корней этой повести или семян, из которых она выросла.

Семена.

Они были посеяны Квевердо Бру примерно за десять лет до моей смерти и долго дремали, ожидая сочетания пламени и воды для того, чтобы… Думаю, если бы Бру довел свой опыт до конца, если бы он сумел засунуть меня, целиком или порубленную на куски и каким-то образом соединенную с водой, в свой большой атанор, я бы вознеслась гораздо раньше. Et pourquoi?[260] Чтобы служить ему, подобно Азоту — демону, которого Парацельс, как утверждают, заключил в хрустальное яблоко на рукояти своей шпаги? Или для подтверждения успеха его грандиозной затеи под названием «достижение совершенства»? Теперь это уже не важно. Старому алхимику не удалось сделать со мной то, что он хотел, и финал истории ему неизвестен. Я прожила еще десять лет после моего бегства из Гаваны. Я уцелела, выжила, познала ars vivendi — искусство жизни. А также ars moriendi — искусство смерти. Теперь передо мной простирается вечность. Это состояние мне подходит. Оно кажется… сладким. Я не стану оплакивать свою судьбу, называть ее злосчастной, ибо, в конце концов, как говорится в Библии, в Книге притчей: «Longitudo dierum in dextera ejus et in sinistra illius divitiae et gloria», то есть «Долгоденствие в правой руке ее, а в левой у нее богатство и слава».[261]

Какая ведьма могла бы пожелать большего?

Но один вопрос время от времени смущает меня: что будет, когда все, кого я люблю, умрут? Я боюсь — если тут уместно говорить о страхе — одиночества большего, чем то, какое мне довелось узнать при жизни. На кого я стану глядеть из своей выси, если мои любимые в свою очередь вознесутся? Попадут ли они в страну вечного лета sans moi?[262] Дозволено ли мне будет последовать за ними? Если нет — ну что ж, наверное, я просто засну сном смерти и никогда более не спущусь на землю, чтобы войти в чужие тела. Кстати, я впервые сделала это примерно через неделю после своей гибели в пакгаузе: меня заставили вернуться медные колокола, заклинания и тому подобные вещи, с помощью которых Грания и вся моя троица призывали меня домой.