— С ним было трудно, — через силу выговорила Адель. — Он сам по себе. Но умеет погладить против шерсти, здоровый или больной. Это доставляет ему удовольствие.

— Сочувствую, что вам пришлось одной с ним возиться. Я знаю, с ним бывает нелегко.

— Ну, если б это было не так, — отозвалась она почти снисходительно, — то он не был бы тем, кто он есть, и я бы его не любила. Так что с этим я мирюсь. Ведь на самом деле это все, что нам остается.

Это была простая мудрость. Не бывает безупречных отношений. Но если любишь, тянешь лямку.

Адель настояла, что сама поведет машину, — сказала, что знает дорогу и так они доберутся быстрее. Ехала она, конечно, со скоростью черепахи, и на месте они были уже почти в половине десятого. Конечно, по стандартам внешнего мира — достаточно рано, но больницы — это автономные царства со своим временем, и по здешним меркам, что половина десятого, что два часа ночи — одинаково. В пустых коридорах было тихо, палаты погружены во тьму.

Однако сестра, проводившая Уилла и Адель в палату Хьюго, оказалась разговорчивой, и ее голос звучал слишком громко в этой тишине.

— Когда я в последний раз к нему заглядывала, он не спал, но кто знает, что сейчас. От болеутоляющего может и сморить. Так вы, значит, его сын?

— Да.

— Ага, — сказала она с почти застенчивой улыбочкой. — Он иногда говорит о вас. Ну, вообще-то бредит. Но он так хотел вас видеть. Ведь вы Натаниэль?

Ответа она ждать не стала — рассказала, как Хьюго перевели в палату на двоих, потом человека, с которым он лежал, выписали, так что он теперь один, и это замечательно. Уилл пробормотал, что это просто здорово.

— Ну, вот мы и пришли. — Дверь была приоткрыта. — Хотите войти и сделать сюрприз?

— Да нет, — ответил Уилл.

У сестры был несколько озадаченный вид, потом она решила, что не расслышала, и с глупой улыбкой пошла прочь по коридору.

— Я подожду здесь, — сказала Адель. — Эти минуты должны быть только вашими.

Уилл кивнул и, шагнув за порог, через двадцать один год снова оказался в обществе отца.

II

II

Рядом с кроватью горел ночник, слабый свет отбрасывал на стену монументальную тень Хьюго. Он с закрытыми глазами полулежал на горе подушек.

У Хьюго была ухоженная окладистая борода. Длиной добрых десять дюймов, аккуратно подстриженная и расчесанная в подражание великим покойникам: Канту, Ницше, Толстому. Это были умы, по которым Хьюго мерил современную философскую мысль, современное искусство и приходил к выводу об их ущербности. Борода была скорее седая, чем черная, а от уголков рта сбегали совсем белые пряди, словно Хьюго ел сметану. Волосы, напротив, были коротко острижены и зачесаны назад, что подчеркивало форму черепа, похожего на купол римского храма. Уилл смотрел на отца, думая о том, что он выглядит как диктатор. Потом губы Хьюго шевельнулись, и он едва слышно сказал: