— Благодаря ему вы счастливы? — спросил Уилл.

— Он превосходный человек, — ответила она, — и все эти годы был так добр ко мне. Когда умер мой Дональд, я думала, у меня уже не будет ни одного счастливого дня. Думала, все кончилось. Но знаете, жизнь есть жизнь. Поначалу было тяжело, потому что я чувствовала себя виноватой: вот, живу, когда его уже нет. Я думала, это несправедливо. Но со временем все проходит. И Хьюго мне помог. Мы сидели и разговаривали, и он сказал, что в жизни есть маленькие радости и я не должна от них отказываться. Не стоит пытаться понять, для чего все это было, потому что это пустая трата времени. Это было так забавно — слышать от него такие слова. Я всегда думала, что философы сидят и рассуждают о смысле жизни, а тут Хьюго говорил, что не стоит терять на это время.

— И его слова пошли вам на пользу?

— Они мне помогли. Я, как он и говорил, не стала отказываться от маленьких радостей. Пока Дональд был жив, я столько работала…

— Вы и сейчас немало работаете.

— Теперь все иначе, — сказала она. — Если я что-то где-то не уберу, то особо не переживаю. Ну, осталась где-то пыль. Придет день — и я сама стану пылью.

— Вы его убедили ходить в церковь?

— Я сама туда больше не хожу.

— А прежде ходили — два раза по воскресеньям.

— А теперь не испытываю потребности.

— Это Хьюго вас уговорил?

— Меня невозможно уговорить делать или не делать что-то, — сказала Адель слегка настороженно.

— Я не хотел…

— Нет-нет, я тебя поняла. Хьюго — человек неверующий и таким и умрет. Но я видела, какие страдания достались моему Дональду. Это было ужасно. Ужасно видеть его в таком состоянии. И я знаю, люди говорят, что Господь так испытывает твою веру. Что ж, может, моя вера не прошла испытания, потому что после этого мое отношение к церкви изменилось.

— Бог вас обманул?

— Дональд был хороший человек. Не такой умный, как Хьюго, но добрый сердцем. Он заслуживал лучшего. — Она помолчала с минуту и добавила: — Нам приходится справляться почти со всем, что выпадает на нашу долю. Ничего определенного нет.

VII

VII

Остаток вечера Уилл провел с Томасом Симеоном, погрузившись в жизнь художника, словно спасаясь от собственной. Размышлять о том, что случилось в больнице, не имело смысла. Пройдет немного времени, два-три раза он поговорит по душам с Адрианной и тогда сможет трезво оценить то, что произошло. А пока лучше делать вид, что ничего не было. Он свернул самокрутку, подтащил стул к открытому окну и сел за книгу, убаюкиваемый стуком дождя по крыше и карнизу.

Он пропускал те места, где Двайер лила воду об оккультизме, явно плавая в этом вопросе, и переходил к относительно ясному изложению биографических данных. На сцене снова появился Галловей, верный друг Симеона, который, «руководствуясь дружескими чувствами» («Что произошло между ними?» — спрашивал себя Уилл), собирался вырвать Томаса из рук его патрона — Рукенау, «чье пагубное влияние чувствовалось во внешности и поведении Томаса». Галловей вроде бы вступил в заговор с целью спасти душу Симеона от Рукенау. Судя по тому, что писала Двайер, это была попытка физического похищения: