Белые обезьяны, не оборачиваясь на нас, тут же начинают спускаться по тропинке.

— Куда вы идете? — не выдержав, кричу я им вслед, как будто они могут мне ответить.

Но они не обращают на меня внимания, продолжая спускаться. Сильвен следует за ними. Лицо его по-прежнему бесстрастно, но движения стали еще более легкими и изящными. Я вижу, как он перепрыгивает с камня на камень, словно ребенок, играющий на пляже. Мне стоило бы поторопиться, но я не могу сдвинуться с места.

Невероятное зрелище захватывает меня: все здесь кажется более просторным, более глубоким, более… реальным. Лес простирается вдаль до бесконечности. Среди деревьев тут и там поблескивает гладь воды, и невозможно понять, то ли многочисленные острова занимают огромное водное пространство, то ли весь лес полон небольших озер. Но в самом сочетании этих сверкающих водяных зеркал с густой сочной зеленью ощущается гармония, почти поэзия. В каждом из них отражается мягкий свет Аркадии — умиротворяющий, бессолнечный, не омраченный тенями облаков. Что-то подобное можно увидеть летом перед восходом солнца или предзакатным вечером накануне Иванова дня. Так же как стелящиеся в воздухе ароматы, яркие краски четко разграничены: они образуют прекрасную многоцветную симфонию, но не смешиваются. Сочная зелень деревьев, светло-голубая гладь озер, нежно-розовое небо кажутся почти осязаемыми, как краски на холсте. А эти руины, увитые плющом, эти остовы башен, каркасы домов, разрушенные замки, почти не различимые под буйно разросшейся зеленью, — какой ностальгический оттенок они придают всей картине!.. Может показаться, что эти разрушенные строения именно такими и были созданы изначально, чтобы воспеть победу растительности над камнем, природы — над искусством. Это воплощенный гимн природе — торжествующей, абсолютной, всепоглощающей.

От такой красоты у меня перехватывает дыхание. Все мои чувства обостряются. Как мне хотелось бы взмахнуть крыльями, взлететь и долго парить над этим миром весь остаток своих дней — в счастливой уверенности, что здесь ничто никогда не изменится. Утешение постоянства, умиротворение вечности…

Однако, несмотря на абсолютное, почти болезненное совершенство этой картины, что-то меня беспокоит.

Осознав наконец, что шаги Сильвена и белых обезьян постепенно отдаляются, я понимаю: шорох мелких камешков, дождем струящихся у них из-под ног по крутой тропинке, заставляет заметить самый необычный элемент окружающей обстановки — полную тишину.

Здесь действительно не слышно ни звука. Ни пения птиц, ни шума листвы, ни скрипа деревьев. Ни единого шороха. Все безмолвно, даже ветер нем. Я вижу, как колышутся деревья, кусты и трава; даже волокна мха шевелятся под легким бризом. Но их танец — словно балет без музыки. Как будто кто-то выключил звук.