— Тебе нужно идти, — мягко говорит мне Сильвен. В его голосе нет и тени враждебности.
— Тебе нужно идти, — мягко говорит мне Сильвен. В его голосе нет и тени враждебности.
— Но куда?..
— Но куда?..
Он улыбается и показывает мне за спину:
Он улыбается и показывает мне за спину:
— Ты забыла о своих родителях…
— Ты забыла о своих родителях…
Я и в самом деле почти о них забыла — как забываешь о молниях, когда гроза уже прошла.
Я и в самом деле почти о них забыла — как забываешь о молниях, когда гроза уже прошла.
Но они по-прежнему здесь: ждут меня на опушке леса, прислонившись к стволу огромного бука.
Но они по-прежнему здесь: ждут меня на опушке леса, прислонившись к стволу огромного бука.
Отец, который всего несколько минут назад мечтал о разрушении этого мира, теперь утратил всю свою жестокость. Он и мама смотрят на меня с неким боязливым почтением, как любые родители, внезапно осознавшие, что их ребенок вырос, что теперь это взрослый человек, обладающий разумом и чувствами взрослого.
Отец, который всего несколько минут назад мечтал о разрушении этого мира, теперь утратил всю свою жестокость. Он и мама смотрят на меня с неким боязливым почтением, как любые родители, внезапно осознавшие, что их ребенок вырос, что теперь это взрослый человек, обладающий разумом и чувствами взрослого.
Приободренная этим новым взглядом, я приближаюсь к ним.
Приободренная этим новым взглядом, я приближаюсь к ним.
— Нам нужно уходить, — говорю я. — Мы возвращаемся наверх. Аркадия больше нам не принадлежит…
— Нам нужно уходить, — говорю я. — Мы возвращаемся наверх. Аркадия больше нам не принадлежит…
Они не спорят. Отец, преодолев замешательство, лишь спрашивает:
Они не спорят. Отец, преодолев замешательство, лишь спрашивает: