Но теперь, минуя годы, когда не за горами седьмой десяток, стоит ли мечтать и скорбеть? Видимо, под влиянием писем Карла Антоновича я взялся перечитывать кумира своей молодости и уразумел одно — моя кровь не пылает, а мозг не затуманивается по прочтении. Я остаюсь холоден.

«Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?»

Могу, любезная графиня… Я могу… Наш сибирский здоровый климат к тому приятственно располагает.

Сам когда-то будучи в гуще мятежа, нынче хочу жить в согласии с обществом. Хотя наше русское согласие никак не схоже со смирением. Наша покорность — затаенный бунт.

На ум приходит Лермонтов:

Нет; я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник — Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Однако убеждать Карла Антоновича в своих взглядах не собираюсь. Его право быть таким, каким он желает быть. Одно меня заботит, его здоровье. Мишель пишет, что он слаб, что сырой петербургский воздух оказывает на него дурное воздействие.

Не взыщи, более писать не успеваю. На масленицу собираюсь в город и пущусь во все тяжкие, если любовь к уединению не одолеет.

Поклевские тебе кланяются, а тебя прошу поклониться от меня Ивану Дмитриевичу и княгине Дарье Николаевне.

Прощай, моя родная. С неизменным чувством остаюсь вспоминать тебя.

Батюшков.

Глава 8

Глава 8

Раздался звонок телефона.

Что же это вы, Алексей Юрьевич, не звоните, не пишете, денег не просите?

— А зачем? Живу в благоденствии и довольствии, как в Швеции. Осталось только с жизнью счеты свести.

— Это еще что?!