Кулун и мечники окружили его, и он подошел к разрушенному месту на стене. Посмотрел вниз, потом невозмутимо взглянул на поднятую молотообразную руку, все еще нацеленную на брешь. Кулун по–прежнему держался рядом с ним. Человек подошел к самому краю разрушенных укреплений и принялся молча рассматривать нас.

– Черкис! – прошептала Норала; шепот ее звучал гимном Немезиде [71]. Я чувствовал, как тело ее с ног до головы дрожит.

Волна ненависти, страстное желание убивать охватило меня, когда я разглядывал глядящего на нас человека. Его лицо – маска зла, холодной жестокости и черствой похоти. Немигающие, злобно–ледяные черные глаза смотрели на нас, наполовину скрываясь за толстыми щеками. Свисал тяжелый подбородок, рот застыл в неизменной жестокой улыбке.

И когда он смотрел на Норалу, в глазах его мелькнуло выражение желания.

Но от него исходило ощущение силы, грозной, злой, жестокой – но непреодолимой. Таков был Черкис, потомок, возможно, самого Ксеркса Завоевателя, который три тысячелетия назад правил большей частью известного тогда мира.

Нарушила молчание Норала.

– Черак! Приветствую тебя, Черкис! – В ее звонком голосе звучало безжалостное веселье. – Смотри, я только чуть–чуть постучала в ворота твоего города, и ты поторопился мне навстречу. Приветствую тебя, жирная свинья, плевок жабы, толстый червь под моими сандалиями!

Он не обратил внимания на оскорбления, хотя я слышал, как ропот поднялся среди его воинов, а глаза Кулуна жестко сверкнули.

– Поторгуемся, Норала, – спокойно ответил он; голос у него глубокий, полный зловещей силы.

– Поторгуемся? – Она рассмеялась. – А чем ты будешь торговать, Черкис? Торгуется ли крыса с тигрицей? У тебя, жаба, ничего нет.

Он покачал головой.

– У меня есть эти, – и он указал на Руфь и ее брата. – Ты можешь убить меня и, наверно, многих моих людей. Но прежде чем ты пошевельнешься, мои лучники прострелят им сердца.

Она смотрела на него, больше не насмехаясь.

– Моих ты уже убил, Черкис, – сказала она медленно. – Поэтому я здесь.

– Я знаю, – тяжело кивнул он. – Но это было давно, Норала, и я с тех пор многому научился. Я убил бы и тебя, Норала, если бы нашел тогда. Но теперь я бы так не поступил, я поступил бы совсем по–другому, потому что я многому научился. Мне жаль, что те, кого ты любила, умерли так, как они умерли. Мне искренне жаль!

В этих словах таилась какая–то насмешка, какая–то скрытая издевка. Неужели он имеет в виду, что за эти годы научился причинять большие муки, применять более изощренные пытки? Если и так, Норала, очевидно, не заметила такой возможности истолкования его слов. Она казалась заинтересованной, гнев ее уменьшился.