Оуэн весело рассмеялся. Испуганным брат выглядел очень трогательно. Так бы и съел его.

– Я имел в виду – пожелать тебе доброй ночи, а не то, о чем ты подумал, – уколол он насмешкой. – Но могу сделать и то, о чем ты подумал… Если попросишь меня хорошенько!

До Марка, готового провалиться сквозь землю, дошло – Ивама просто дразнит его.

– Скотина! – буркнул он сердито.

– Не дерзи мне! – перестал смеяться Оуэн. – А то могу пожелать и недоброй ночи!

Потянулся рукой, коснулся большим пальцем нижней губы, слегка надавил, заставив его приоткрыть рот.

– Не надо… – совсем тихо попросил Марк.

– Что «не надо»? – лукаво переспросил Оуэн.

– Не надо так делать…

– Тогда пей!

Герхард тоже смотрел, как тот поит заморыша из своих рук, и ненавидел все это. Ему казалось, что всякий раз, как мальчишка глотал, сладко причмокивая губами, Генрих склонялся к этим припухшим, словно бы зацелованным губам, чтобы поцеловать их. А еще ему слышались слова, что он шептал мальчишке.

«Я напою тебя допьяна и отнесу на медвежью шкуру, поближе к огню. Я буду ласкать тебя до тех пор, пока твое тело не начнет плавиться в моих ладонях и ты не запросишь пощады. А после ты будешь извиваться и стонать подо мной…»

И ревность больше не грызла сердце. Она пожирала его, противно чавкая. «Mein Gott, Генрих! Что ты делаешь со мной? – мысленно взмолился Герхард, просто сходя с ума от ревности. – Перестань! Отойди от него! Не прикасайся к нему! Оставь его! Забудь! Ну, почему, почему… он не сдох в своей психушке?!» – спрашивал он снова и снова и не находил ответа.

– Что ты сидишь там с таким понурым видом?

Услышав обращенный к нему вопрос, Герхард вздрогнул и расплескал коньяк себе на галифе.

– Иди ко мне. Поближе к огню!

Радостно вспыхнув (Генрих на самом деле звал его к себе), он вскочил на ноги. Забыв обо всем, шел на его зов, томясь жарким предвкушением.

«Я напою тебя допьяна и отнесу на медвежью шкуру, поближе к огню. Я буду ласкать тебя до тех пор, пока твое тело не начнет плавиться в моих ладонях и ты не запросишь пощады. А после ты будешь извиваться и стонать подо мной…»

И ревность больше не грызла сердце. Она пожирала его, противно чавкая. «Mein Gott, Генрих! Что ты делаешь со мной? – мысленно взмолился Герхард, просто сходя с ума от ревности. – Перестань! Отойди от него! Не прикасайся к нему! Оставь его! Забудь! Ну, почему, почему… он не сдох в своей психушке?!» – спрашивал он снова и снова и не находил ответа.

– Что ты сидишь там с таким понурым видом?

Услышав обращенный к нему вопрос, Герхард вздрогнул и расплескал коньяк себе на галифе.