Неуклонная и покорная велениям тлетворного вестоносца, неслась та адова птица вперед сквозь толпища не имеющих образа и подобия скрытников и гримасников во мраке, и бездумную гурьбу валом валивших штуковин, ошаривающих и ущупывающих, ущупывающих и ошаривающих, — безымянный помет Иных Богов, незрячий и лишенный понятия, как они, и одержимый особой несытостью и жаждой.

Всё дальше, неуклонно и немилосердно, глядючи в шумном веселии, как песнь ночи и сфер заходится теперь в хохоте и истерике, несло своего беспомощного седока то жуткое чешуйчатое чудовище; громосвистя, пересекало оно краегранный окоем и закраинные бездны; оставляло позади звезды и мир материальности и, метеором пронзая безвидное безмолвие, неслось оно к тем непостигаемым несветлым хоромам вне времени, где безобразный и ненагрызный, гложет себя Азафот под приглушенный умоисступляющий рокот мерзких барабанов и тонкое однозвучное завывание окаянных флейт.

Дальше… дальше… через вопиящие, гогочущие, морочащие многими мраками пропасти — и тут из какой-то смутной благословенной дали Рандольфу Картеру, обреченному, забрезжили образ и мысль. Слишком хорошо задумал свои насмешки и лукавые посулы Ньарлафотеп, ибо навел своими речами на то, что не могут развеять никакие порывы леденящего ужаса. Домашний кров — Новая Англия… Бикон-Хилл… Мир яви…

«Ибо знай же, что твой золотой и мраморный город чуда — это только целокупность всего, что ты видел и любил в детстве. Это великолепие бостонских крыш по склонам холмов и обращенных на запад окон, разгоревшихся в предзакатном солнце, это дышащий настоем цветов бульвар Комман, и величественный купол на холме, и путаница островерхих фронтонов и печных труб в сиренево-синей долине, где под арками многих мостов дремотно клубит свои воды река Карла… Красота эта, отстоявшаяся, закристаллившаяся и отполированная годами дум и дрем, и есть твое террасами низбегающее чудо ускользающих закатов; и чтобы найти тот мраморный парапет с преудивительными фиалами и резными перильцами и сойти наконец по тем бесконечным, обнесенным поручнями ступеням в город пространных площадей и радужных водометов, тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства».

Дальше… дальше… со вскружившейся головой всё дальше, к последнему роковому концу, сквозь чернотные пустоты, где незрячие щупалы ошаривают, и склизкие рыла тычутся, и безымянная нежить верезжит, и верезжит, и верезжит. Но брезжили тот образ и та мысль, и Рэндольф Картер ясно сознавал, что всё это видится ему в дремах, и только в дремах, и что где-то за всем за этим по-прежнему простирается мир дневной яви и город его детства. Снова проблеснули слова — «тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства». Оборотиться вспять… оборотиться… Чернота облежала кругом, но оборотиться Рэндольф Картер сумел бы.