Как бы ни тяжко навалился кошмар на все его чувства, Рэндольф Картер сумел бы оборотиться и двинуться. Он сумел бы двинуться и, если бы захотел, сумел бы спрыгнуть со злой черногор-птицы, которая громосвистяще несла его навстречу роковой участи по велению Ньарлафотепа. Он сумел бы спрыгнуть и рискнул бы на те провалы, что разверзаются в бездонную глубину, те провалы страха, что своими ужасами всё же не превосходят неназываемого рока, подстерегающего его в самом сердце хаоса. Он сумел бы оборотиться, и двинуться, и спрыгнуть… Он сумел бы… Он сумел…

Долой с той громадной гиппоцефальной гадины спрыгнул объятый сном и отчаянием странственник и низвергся в бесконечные пустоты небесчувственной тьмы. Эоны понеслись колесом, вселенные рождались и умирали и снова рождались, звезды становились туманностями, и туманности становились звездами, а Рэндольф Картер всё низвергался сквозь бесконечные пустоты небесчувственной тьмы.

Потом в медленном ходе едва ползущей вечности полный круг космического становления допахтался до еще одного бесполезного завершения, и все вещи снова стали, как они были за бессчетные кальпы до этого. Заново произвелись материя и свет, какими их когда-то знало пространство; и кометы, солнца и миры зажглись огнем и жизнью, хотя не уцелело ни единой пылинки, говорившей бы, что всё это было и прошло, было и прошло, ныне, присно и от безначального века.

Снова были твердь и ветер, и багровый огонь полыхнул в глаза низвергавшемуся странственнику. Снова были боги, и силы, и воления; красота, и зло, и визг тлетворной ночи, у которой отняли добычу. Ибо весь неведомый и полный круг становления пережил мыслеобраз детства странственника, и теперь заново сотворялся мир дневной яви и старый взлелеянный памятью город, чтобы воплотить его и дать ему статься. Из пустоты указывал путь С’нгак, фиолетовый газовый клуб, и первостихийный Ноденс ревел свои наставления из неисследимых пучин.

Звезды расцвели в зарева, и зарева брызнули фонтанами золота, кармина и багреца, а странственник всё низвергался. Криками сотрясался эфир, когда пучки света отражали потусторонних исчадий. И седой старины Ноденс поднял торжествующий рев, когда почти настигавший свою добычу Ньарлафотеп замер, помраченный сполохом, которым в серый прах испепелило его гончих гнуснецов. Наконец Рэндольф Картер и впрямь сошел по широким мраморным пролетам в свой чудный город, ибо снова вернулся в прекрасный мир Новой Англии, закваске того теста, из которого был вылеплен.

И вот в органных аккордах мириадов утренних погудок и в зареве рассвета, бьющем ослепительным отблеском от величественного золотого купола Капитолия на холме в багрово пламенеющие оконные стекла, Рэндольф Картер вскинулся с криком от сна в своих бостонских стенах. Пели птицы в невидимых садах, и вьющийся по шпалерам хмель струил мечтательно-задумчивый аромат из беседок, устроенных его дедом. Красотой и светом дышали камин в классическом стиле, фигурные карнизы, и изысканная обивка стен; лоснящийся черный кот, позевывая, потягиваясь впритулку к камину, приходя в себя от сна, нарушенного вскриком и порывом хозяина. А за пространными бесконечностями, через Ворота Глубокого Сна в заколдованный лес, и цветущие вертограды, и Серенарианский Понт, и бессолнечные пределы Инкуанока шествовал чернодумно ползучий хаос Ньарлафотеп и, взойдя в ониксовый замок на высотах неведомого Кадата в холодном пустолюдии, дерзко потешался над кроткими земными богами, грубо им отлученными от благоуханных веселий в чудном закатном городе.