— Если настаиваете, — слабо улыбнулась Танит, — побродим. Спать нельзя все равно. И до завтрашнего рассвета не давайте мне даже задремать, хорошо? После полуночи наступает второе мая, мой день рождения. Роковой день, помните? Он может окончиться добром или худом, но в любом случае — это день переломный. И я боюсь, Рекс, ужасно боюсь...

Американец бережно обнял девушку за плечи и вывел через боковую дверь в залитый солнечным светом сад. Иеремия Вилкс позаботился установить там две мишени для стрельбы из лука, на радость и забаву местным сквайрам, не упускавшим случая поупражняться в знаменитом английском искусстве, неуклонно осушая стакан вина либо кружку эля после особо удачных попаданий. Последнее обстоятельство изрядно увеличивало доходы славного трактирщика.

Вдали сад постепенно переходил в лесок, точнее, обширную рощу. Неглубокий ручей служил естественным рубежом владений мистера Вилкса. Достигнув берега, Рекс подхватил Танит на руки прежде, нежели девушка успела возразить, и одним прыжком перемахнул поток. Танит лишь удивленно посмотрела в глаза ван Рину.

— И сильны же вы, Рекс! Большинство мужчин без труда поднимают женщину, а вот преодолеть с такой ношей ручей шириною пять футов не всякий сумеет.

— Кой-какая силенка имеется, — добродушно сказал Рекс. И вовсе не поторопился отпустить девушку. — Ничего и никого не опасайтесь. Я усмирю Мокату, будьте уверены.

— Уверена, — шепнула Танит.

Она обняла американца за шею, и Рекс углубился в рощу, бережно прижимая к себе драгоценную ношу. Наконец, окна трактира исчезли за стволами зеленеющих буков. Тихо жужжали пчелы, стрекотали кузнечики, разноцветные мотыльки перепархивали с цветка на цветок.

— Ты устанешь до полусмерти, — негромко сказала Танит и прижалась щекой к могучему плечу Рекса.

* * *

Новая, неведомо откуда возникшая, неизвестно кем спущенная на злополучную прогалину тварь ковыляла неподалеку от церковной руины. Краем глаза испанец подметил неожиданное движение, быстро глянул влево — и едва не выронил самострел.

Сколь ни был тошнотворен болотный пес, он хотя бы в гнусном и несчастном посмертии своем сохранял подобие положенных природою очертаний. Гадина же, близившаяся к Родриго через поляну, могла присниться лишь воображению, расстроенному белой горячкой.

Громадный рыбий череп, оснащенный двумя рядами треугольных зубов, увенчивал тело карликового и — не в пример славным эллинским полубожкам, — невыразимо уродливого сатира. Подобной рыбищи кастильцу не доводилось видать до того, и никогда не привелось повстречать впоследствии. Праправнуки Родриго, дравшиеся в бассейне Амазонки с индейцами аймара и гуарани и повидавшие много чудес и див, напрочь недоступных человеку одиннадцатого столетия, наверняка признали бы в морде чудовища пиранью — однако увеличенную до невообразимых размеров. Ибо на свете есть животные, рыбы, ящеры и птицы — чаще всего, почему-то, рыбы и ящеры — воплощающие неизбывную, самодостаточную злобу ко всему живущему. Вспомним акулу. Вспомним ту же пиранью. Вспомним крокодила. Это живые машины уничтожения, созданные лишь терзать, рвать, заглатывать. Земные тени потусторонних существ, с коими по собственной воле встречаются лишь бесноватые, вроде погибшего двумя сутками ранее Торбьерна, или еще не родившегося Дамьена-Мокаты, отлично знавшего, кем был в предыдущем своем воплощении, вспомнившего все, и любой ценою стремившегося отвоевать утраченное...