Павел кивнул. Картошка оказалась недожаренной, рыба — слишком жирной, колбаса — жилистой. Но управдому казалось — Третьяков не зря настаивает на своём. Нужно поесть. А вот не пить — как это возможно, когда в руке — полный стакан? Павел огляделся. У двери, в большом цинковом ведре, росло небольшое декоративное деревце. Управдом не знал его названия. Росло — громко сказано. Скорей, мучилось, как последний страстотерпец. Жёлтые сухие листья, ствол, закатанный, как в цемент, в чешуйчатую сухую землю, россыпь бычков по всей земляной пустыне — вместо удобрения. Сколько же не поливали бедолагу? Павел осторожно отступил к деревцу.

Не то песня сделалась громче, не то утихомирилась публика: кто-то вырубил плейер, остановил шальную ритмичную канонаду, и теперь во всей комнате царил только один исполнитель — жалкий старик, старательно, навзрыд, выпевавший странные слова. На Павла песня действовала гипнотически: он словно бы взлетал на качелях в зенит, а затем стремительно опускался в преисподнюю. У него хватило сил добраться до деревца и незаметно для всех вылить свою порцию алкоголя в уродливую землю.

- Что с тобой? — Откуда-то из замирания сердца, из пустоты, вынырнуло встревоженное лицо Третьякова. — Тебе дурно?

- Это… заклинание?.. — По-дурацки осклабился Павел. — Вот… песня…

- Да нет, это Мандельштам, — первый раз слышу, чтоб этот стих пели, — Ответил «ариец». — Ты как? В порядке?

- В порядке? — Переспросил управдом.

Он вопрошал сам себя. В порядке ли он? В каком порядке? В боевом? Живой очереди? Старшинства? Мысли, такие простые, вдруг сделались неподъёмными. А потом Павел увидел жаровню, в которой, на крупных углях, прокаливались докрасна странные колючие щипцы. Жаровню — и больше ничего. Крупным планом, отчётливо, ясно. Эта картинка была куда реальней расплывавшейся комнаты, картошки на пластиковой тарелке и даже певучего старика. Картошка… Почему от неё пахнет палёным мясом? Не жареным, не приправленным ароматными специями — палёным, отвратительным!

- Шухер! Облава! — Крик ворвался в семьсот седьмую, взрезал тоску, застолье и песню чёрным ножом.

- Что? Почему? — Раздались ответные вопросы: невнятные, сбивчивые, испуганные.

- Не знаю. Там менты… И какие-то монстры в костюмах, — сообщал, проглатывая слова, вестник в дверях. — Их — стая. До чёрта! Ломятся в каждую дверь. Я сам видел, как на четвёртом, комнату, где не открыли, — ломали. Говорят, медицинская проверка. Хотя больше похоже на резню, на еврейский погром. Я сам еврей, знаю, что говорю — у меня генетическая память.