Вертолёт гудел оглушительно, со странным тонким стрёкотом и подвыванием. Казалось, рядом с многотонной трансформаторной будкой кто-то врубил циркулярную пилу. Низкий и высокий звуки сливались в одну мощную какофонию, создавали адский шум. Шум грозил разорвать барабанные перепонки. С первыми оборотами винта, Третьяков надел на голову наушники с микрофоном, которые подобрал со спинки кресла. Павел вскоре последовал его примеру и помог разобраться с похожей гарнитурой — алхимику. Он предполагал, что, с помощью этих хитрых приёмо-передающих устройств, члены экипажа могли общаться между собой, — но, как включить своё, не знал, — а «ариец», похоже, не горел желанием завести беседу в воздухе. Так и получалось, что наушники всего лишь защищали управдома от шума, — ничего больше.

Что до Третьякова — тот не выглядел человеком, уверенным в собственных силах. Вертолёт, в его руках, вёл себя, как необъезженный мустанг: дёргался, клевал носом — «рыскал» — слово всплыло из глубин памяти Павла. Впрочем, управдом сомневался, вина ли это Третьякова, или сознательный выбор. Вспомнилось ещё кое-что: просмотренный однажды документальный фильм о действиях боевой авиации в условиях современной войны. Некий ас — закалённый в боях пилот — рассказывал журналисту, что, во избежание попадания на вражеские радары, нужно водить «вертушки» на малой высоте и постоянно менять курс. Может, и Третьяков был осведомлён об этом? Во всяком случае, вертолёт почти всё время летел довольно низко. Позволяло ли это уберечься от ненужного внимания ПВО — Павел предпочитал не думать. Хорошего — понемногу. Они же взлетели — чего ещё желать?

Взлетели. После того, как проникли в нутро тяжёлой машины. После того, как Третьяков рассадил бесполезных пассажиров в кресла второго пилота и бортмеханика.

Павла слегка уязвило, что перед штурвалом и приборной панелью второго пилота уселся алхимик: уж всяко, от того ожидать помощи не приходилось. Но, вероятно, Третьякову гость из тёмных веков представлялся таким же бессмысленным балластом, как и современник Павел.

Экопоселенцы, до самого взлёта, так и не появились в поле зрения. То ли испугались продолжать погоню, то ли сбились со следа. Управдом не исключал, что и богомол постарался. Да, может, прямо сейчас Авран-мучитель болтался где-то в «вертушке». Третьякову, с его нелюбовью к мозголому, об этом лучше было не знать. Ну, по крайней мере, в кабине никто четвёртый, видимый глазу или невидимый, поместиться бы попросту не сумел: по причине тесноты.

«Ариец» ни разу не спросил, куда лететь. Ни разу, одев тяжёлые наушники, не заговорил с Павлом. Запускал двигатели он долго и, как будто, нерешительно. Многократно изменял шаг винта, вслушивался в шум; норовил пробежаться по всем тумблерам — и тем, что украшали приборную панель перед ним, и тем, что свисали откуда-то сверху. Слегка пощёлкал галетниками радиостанций. Тряхнул головой, как будто сбрасывал с себя не то тревогу, не то наваждение. И, наконец, подчинил летающую машину собственной воле. Не слишком-то могучей. Вертолёт, раскачиваясь, как утлая лодка в шторм, подскочил над поляной. Без технического разогрева, рисково, набрал высоту, выровнялся, тут же снова дал крен, — и так и поковылял, будто подстреленная утка, по осеннему небу, едва не касаясь деревьев.