Камни? Это и впрямь были камни?
Тогда почему от них исходил тихий звон? Почему тянулось сладкое зловоние разлагавшейся плоти?
- Это… свиньи… — выговорил Павел заплетавшимся языком. — Дохлые свиньи…
Он постарался перебраться через бойню — через несколько десятков сгнивших туш. Нога соскользнула — и управдом упал в мягкое гнилое мясо. От вони у него едва не вышибло дух. Болото пахло, как розовый куст, в сравнении с этим!
Звон изменился, сделался злым. Управдом понял, что это: не звон — жужжание.
Тысячи оводов поднялись с трупов. Жирных, раскормленных оводов.
- Бежим! — Павел, словно возвращая богомолу долг, схватил того за запястье и потащил за собой. Жала вонзались в спину, в шею… Как ни странно, оводы стали для беглецов благом: уколы, достававшиеся от них, были отчаянно болезненны, и потому нивелировали зуд, которым наградила мошкара.
«Бабах!» — над головой Павла взорвалась лампа.
«Ш-ш-ш», — приподнял волосы на макушке электрический разряд.
Рой оводов, гудевший ровно, на одной ноте, превратился в расстроенный оркестр.
И вдруг сзади, одна за одной, начали взрываться лампы.
Темнота приближалась к беглецам медленно, будто пастух с кнутом. Казалось, её задача — не накрыть с головой — только испугать: побудить живых наперегонки спешить к смерти.
Павел и не помышлял сопротивляться: он побежал, как велено, влача за собой инквизитора. Но слишком много сил было потрачено на пути.
Темнота догнала. И, как только за спиной беглецов сгустилась ночь, разом отключились и все светильники, что ждали впереди.
Темнота сделалась абсолютной.
Павел прислушался: темноту сопровождала тишина.
Ни низкого жужжания оводов, ни тонкого писка мошкары, ни кваканья лягушек, ни дуновения ветра. Не осталось ничего.
Он коснулся стены кончиками пальцев. Стена оставалась на месте, она не исчезла: и то неплохо.
Павел попытался почесать мошкариный укус на лбу, приложился всей пятернёй — и замер. Его охватило предчувствие какого-то жуткого открытия — он ещё не понимал, какого.
Он ещё раз провёл ладонью по лбу — теперь уже аккуратно, неспешно.