- Дай бинокль, — Третьяков, сплюнув кровавой слюной, протягивал руку к Павлу.

Тот растерянно обернулся. Послушно пошарил в карманах. Нашёл оптику-недоразумение.

- Разбился, — пробормотал, чувствуя, почему-то, себя виноватым — словно не уберёг. Обе линзы бинокля раскололись, из окуляров сыпалась стеклянная крошка. Крепёжный винт болтался — его резьба была сорвана. Дужка изогнулась, будто попала под пресс.

- Неважно, — Третьяков попробовал выпрямиться; скривился от боли: похоже, его левая нога была повреждена. Снова сплюнул слюной и кровью, криво усмехнулся. — Неважно, — повторил он, — Это точно он! Это наш клиент. Больше некому.

- А почему он выехал из Кремля? — глуповато поинтересовался Павел. — Его машина… она оттуда….

- Я пытался вам сказать, — Серго тяжело дышал после побоища, но, кроме синяков и царапин, повреждений не имел. — Кремль — пустой. Никого из наших там нет. Патрульные машины, и та, парадная…. В них люди Вьюна.

- И сам он — тоже там! — торжественно проговорил Третьяков.

В открытом салоне серого кабриолета, будто подтверждая эти слова, «во фрунт» вытянулся невысокий человек. Он приветствовал толпу: лениво, вяло, поводил над головой обеими руками; поворачивался то вправо, то влево.

Кабриолет подбирался к грузовикам, нагруженным ржавым железом. Телохранители — числом двенадцать человек — создавали вокруг него что-то вроде зоны отчуждения — мёртвого пятна, в форме куриного яйца. Они, казалось, раздвигали толпу практически без усилий, как будто каждый из них аккумулировал перед собой невидимую силовую стену. Это было тем более странно, что манифестанты, отстоявшие от лимузина хотя бы на десять метров, выглядели заледеневшими. Они стояли столбами, в абсолютной неподвижности, напряжённо вглядываясь в точку, где, в каждый момент времени, пребывал лимузин. О том, что они живы, свидетельствовали лишь зрачки, следившие за медленным продвижением открытого представительского авто.

Третьяков, морщась от боли и сильно прихрамывая, дерзнул рвануться навстречу машине. Навалился на плечи людей, минуту назад едва не убивших его. Попытался потеснить их, протиснуться между ними. В его действиях просматривалось явное отчаяние: он не размышлял о последствиях, не раздумывал о том, что атака на него может возобновиться; о том, что он сам может спровоцировать её. Он кряхтел, постанывал, наверняка, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать от боли. И напирал, напирал… пёр на рожон… Тщетно!

Соляные столпы, каменные истуканы, а не люди выстроились перед ним. Они не отвечали на толчки, не распускали кулаки и даже не огрызались. Но и не двигались с места. Ни на шаг. Ни на волос. Они казались неколебимы. «Ариец» бросался на их спины, как на частокол, сооружённый великанами из цельных древесных стволов. Кривился от боли, чертыхался, отступал, возобновлял попытки пробиться к Вьюну.