Не было видений. Не было мучительных игл, загоняемых в мозг. Ничего не было. И жизни — не было. Жизнь вдруг обернулась отвратительной по покрою, пошитой вкривь и вкось хламидой: дурацким шутовским одеянием, носить которое — одно наказание, а скинуть — счастье. Павел — с тоской и страхом — ощутил себя ребёнком, которого привели в праздничный, блиставший разноцветьем иллюминации и фейерверков, Луна-парк, а потом забыли там. И вот — он наблюдал, как исчезает сказка. Замирают карусель и колесо обозрения, выцветает неон ярких реклам, закрываются на ключ павильоны кривых зеркал и нестрашных скелетов. Всё, что имело смысл; всё, что радовало; всё, что увлекало, — всё это просто исчезало на глазах. Жизнь сперва сделалась плоской пыльной декорацией несыгранной пьесы: без путеводных маяков, без ценности, без полноты, без запаха, цвета и вкуса. А затем распалась и она — на грязные картонки, шершавые рейки, полосы клейкой ленты. Павел не мог сопротивляться очевидному: смысла в том, чтобы цепляться за жизнь, не было никакого. Что он нажил в свои сорок лет? Кучу болячек? Одиночество? Инвалидность? Это — подарки жизни?

«Дочь, — шепнул ему кто-то на ухо. — У тебя осталась дочь». В глаза Павлу ударил яркий свет. Из света, как из туристической палатки, выглядывал Людвиг. Совсем не так управдому представлялись явления святых — смертным праведникам, о которых он слышал на лекциях по религиоведению. Людвиг, несомненно, был всего лишь игрой воображения. Но Павел, усмехнувшись, поздоровался с ним, как с живым и равным.

«Хоть ты-то не талдычь одно и то же, — попросил он латиниста. — Вот я вижу: жизнь — и смерть. Жизнь — распутица, хромые ноги и гнилые зубы. Смерть — хотя бы почище. Ты-то наверняка хочешь, чтоб я выбрал первое. Что посоветуешь для этого, кроме как подумать о Таньке? Таньке — без меня, пожалуй, только лучше. Отец я — неважнецкий».

«Я раньше советовал, — набычился, совсем не по-ангельски, латинист. — А теперь — какой из меня советчик. Допрыгался. Стал официальным лицом. Значит, и советовать могу — только официальное. А официальное у нас — одно: молись!»

Свет погас. Небесную палатку разобрали и унесли, посадив Людвига на закорки, ангелы. Наверное, так. Всё, что пшик, — нереальное, воздушное, невесомое, — всё это ангельская работа. А хлеб и плоть — от лукавого. А может, и наоборот. Вот чума — штука материальная. Материальней не придумаешь! А она — вроде как — от бога.

Павел проморгался. Голова гудела. Впереди выстроили своими телами несокрушимый заслон телохранители Вьюна. Управдом остановился. Тася больно потянула его за ухо, он лениво отмахнулся от неё.