— И это была правда?

— Что ты имеешь в виду?

— Роль нищего. Это настоящее? Или еще одна его выдумка?..

Уайтхед поднял брови.

— Я никогда не думал об этом. Всегда полагал… — Он остановился и начал с другого конца: — Ты знаешь, я простой человек, хотя со стороны выгляжу иначе. Я вор. Мой отец был вором и мой дед, вероятно, тоже. Все, чем я окружил себя, — лишь фасад. Вещи, которые я подбирал за другими людьми. Приобретенный хороший вкус, если хочешь. Но через несколько лет такой жизни ты начинаешь верить в собственную значимость. Ты начинаешь думать, будто ты действительно обладатель изысканных, светских манер. Ты начинаешь стыдиться инстинктов, приведших тебя сюда, потому что они — часть прошлого, которое тебя смущает. Так случилось и со мной. Я потерял представление о себе. А сейчас настало время, когда вор должен снова сказать свое слово. Теперь я должен использовать его глаза, его инстинкты. Ты научил меня этому. Хотя, видит бог, и не подозревал об этом.

— Я?

— Мы похожи. Разве ты не понимаешь? Мы оба воры. И оба жертвы.

Жалость к самому себе слишком ясно звучала в голосе Уайтхеда.

— Вы не можете считать себя жертвой, — возразил Марти, — судя по вашей жизни.

— А что ты знаешь о моих чувствах? — вскипел Уайтхед. — Не смей, слышишь? Ты ничего не понимаешь! Он все отнял у меня, все! Сначала Евангелину, потом Тоя, теперь Кэрис. И не говори мне, страдал я или нет!

— То есть как — он забрал Евангелину? Я полагал, что она погибла в результате несчастного случая.

Уайтхед покачал головой.

— Это предел того, что я могу рассказывать тебе, — сказал он. — Некоторые вещи я не в состоянии выразить. И никогда не смогу.

Голос его упал. Марти оставил этот вопрос и продолжал:

— Вы сказали, что он возвращался дважды.

— Да, это так. Он вернулся через год или два после первого визита В ту ночь Евангелины не было дома. Стоял ноябрь. Той пошел открывать дверь. Я не слышал голоса Мамолиана, но я знал, что это он. Я вышел в холл. Он стоял на ступеньках, освещенный светом фонаря. Моросил противный дождь. Как сейчас помню — Мамолиан посмотрел мне в глаза. «Можно войти?» — спросил он. Просто стоял там и спрашивал: «Можно войти?» Не знаю почему, но я впустил его. Он неплохо выглядел Думал ли я, что он пришел извиняться? Не помню. Мы бы снова помирились, если бы он предложил. Не на прежних условиях; возможно, на деловой основе. Я отбросил свою защиту. Мы заговорили о прошлом… — Уайтхед остановился, обдумывая слова. — А потом он рассказал, как он одинок, как нуждается во мне. Я ответил, что Варшава была давным-давно, а теперь я стал семейным человеком, столпом общества и не собираюсь ничего менять. Он обиделся и обвинил меня в неблагодарности. Заявил, что я обманул его. Что я нарушил наше соглашение. Я сказал, что никакого соглашения нет, что я всего лишь один раз обыграл его в карты в далеком городе и он решил помогать мне по собственной воле.