Миссис Тревор выглядела так, будто она плакала денно и нощно в течение двух недель, и в этой живительной для духа атмосфере мальчик совершенно пал духом.

Валентайн оценил ситуацию с первого взгляда.

— Вы не должны расстраиваться, миссис Тревор, — обратился он к ней. — Джеффри в самом деле выглядит хуже, чем я ждал, но все это легко поправить.

Затем он и доктор Слоун удалились в другую комнату и долго беседовали наедине, в то время как мне представилась возможность упрекнуть Мэри в том, что она ведет себя как ребенок, и, укоряя ее, дать выход собственным чувствам.

После Изобел Джеффри был моим любимцем. Здоровье не позволяло ему принимать участие в буйных играх, которыми предавался Ральф, а благодаря постоянному присутствию матери, в нем появилось нечто от ее мягкой, терпеливой натуры, то сочетание невинности и задумчивости, простоты и мудрости, которые, на мой взгляд, сообщали ее характеру привлекательность и неповторимость.

Я беспокоился из-за мальчика и был раздосадован поведением его матери, и поэтому был особенно резок с ней, пеняя ей на то, что она "всегда ждет худшего" и "воображает невесть что о болезни Джеффри". Все это она выслушала с покорной улыбкой.

— Теперь вы можете говорить, что хотите, — отвечала она. — Мне стало легче, когда мистер Уолдрум посмотрел моего мальчика и поручился мне, что ничего опасного нет.

Мы беседовали в оранжерее. Ее белые пальчики перебирали цветки разросшегося олеандра, и я неожиданно для себя спросил:

— Вы питаете глубокую веру в мистера Уолдрума, верно, Мэри?

Она подняла на меня глаза — милые, доверчивые глаза — и ответила:

— Конечно, я безоговорочно верю в него.

— В таком случае, Мэри, вы могли бы быть с ним более учтивой.

— Учтивой! — повторила она. — Разве я неучтива с ним?

— Нет, и я полагаю, он ощущает вашу холодность, в то время как сам он делает все, что в его силах, для вашего ребенка.

Она бросила на меня взгляд из-под длинных ресниц и внезапно залилась таким ярким румянцем, что на мгновение стала непохожа на себя.

— Мне очень жаль, — сказала она, — я не хотела обидеть ни вас, ни мистера Уолдрума. Я мало бываю в обществе и не могу не чувствовать себя стесненной, общаясь с посторонними.

— Но Валентайн не посторонний, — уверял я ее, — он мне всегда был как сын.

— Конечно, но ведь вы знаете его намного дольше, — ответила она, сорвала с олеандра бутон и приколола его к поясу, затем исчезла из моего поля зрения, ступая так легко, будто ей было девятнадцать, а не двадцать девять.

Целый вечер она робко и взволнованно старалась быть любезной с мистером Уолдрумом, и совершенно искренне — но, возможно, не бескорыстно — присоединилась ко мне, уговаривая его остаться на воскресенье.