Не зная, как ответить, я наполовину в шутку сказал:

— Боюсь, миссис Оук, вы начитались буддистской литературы. Во всем, что вы говорите, ужасно много мистики, понятной только для посвященных.

Миссис Оук презрительно улыбнулась.

— Да, я знаю, людям такие вещи непонятны, — ответила она и погрузилась в молчание.

Но сквозь ее тихую умиротворенность и молчаливость я ощущал в этой женщине, как бы это сказать, трепет странного возбуждения — ощущал почти так же явственно, как если бы щупал у нее пульс.

И все же я лелеял надежду, что благодаря моему вмешательству положение, возможно, начинает улучшаться. Ведь за минувшие два-три дня миссис Оук почти не упоминала имени Лавлока, а Оук после нашего разговора заметно взбодрился и держался естественно. Он выглядел менее обеспокоенным, и раз-другой я даже заметил на его лице выражение большой нежности и теплой заботливости, почти жалости (так смотрят на какое-нибудь очень юное и очень беззащитное существо), с которым он смотрел на сидевшую напротив жену.

Но развязка была близка. После того сеанса миссис Оук, пожаловавшись на усталость, удалилась к себе, а Оук уехал по какому-то делу в ближайший город. Я, оставшись один в этом большом особняке, немного поработал над этюдом в парке, а потом, не зная, чем себя развлечь, стал бродить по дому.

Стоял теплый осенний день, один из тех дней, когда погода действует расслабляюще, когда в воздухе остро пахнет сырой землей и прелыми листьями, благоухают цветы в вазах, источают запахи старое дерево панелей и ткани обивки, а из недр сознания всплывают на поверхность всевозможные смутные воспоминания и мечты, отчасти приятные, отчасти тягостные, и не дают ни заниматься делом, ни размышлять. Попав во власть этого томительного безделья, не лишенного, впрочем, приятности, я слонялся взад и вперед по коридорам, останавливаясь, чтобы поглядеть на картины, уже знакомые мне во всех подробностях, рассмотреть узор на резной панели или на старинном гобелене, полюбоваться осенними цветами — великолепными красочными пятнами — в больших фарфоровых вазах. Я принимался читать то одну книгу, то другую, но вскоре откладывал их в сторону; потом сел за пианино и стал наигрывать бессвязные обрывки мелодий. Я чувствовал себя в полном одиночестве, хотя некоторое время назад услышал скрип колес по гравию, означавший, что вернулся хозяин дома. Устроившись в углу гостиной, я лениво перелистывал сборник стихов — «Любить — вот все, что надо» Морриса, отлично это помню, — как вдруг дверь открылась, и на пороге возник Уильям Оук. Не заходя в комнату, он поманил меня за собой. Было в его лице что-то такое, что заставило меня сразу вскочить и последовать за ним. Держался он чрезвычайно спокойно, даже скованно, лицо его было неподвижным, как маска, но смертельно бледным.