Казалось, церковь теперь заполняли миллионы шуршащих и шепчущих, незримых глазу тварей, которых мое взбесившееся воображение с готовностью наделило обликом. Я почти видел тени всех мужчин, женщин и даже детей, когда-либо вступавших под эти своды. Насмерть перепуганный, я упал на колени и прежде чем совсем лишиться чувств, почти узрел шествующую ко мне через темный неф процессию сгнившего духовенства, ухмыляющуюся и размахивающую кадильницами, которые источали багровый дым и благоухали тою же жуткой вонью, что хлынула из-под крышки последнего пристанища Петра Апонского. Я рухнул на скамью, и последнее, что я помню, был вырезанный на ее боку крест – он принес мне облегчение. Рассвет уже начал затоплять церковь своим призрачным серебром, когда я очнулся. Обширная храмина стояла пустая.

III

III

Все еще купаясь в поту, я кое-как встал, проковылял ко входу в крипту и спустился по ступенькам – каждая предоставила мне уникальную возможность поупражнять силу воли, всю, сколько ее у меня осталось. В склепе я очутился перед выбором: закрыть крышку гроба и оставить работу историкам похрабрее, или все-таки обыскать его как следует на предмет свитка. К своему вековечному проклятию, я препоясал чресла и выбрал второй путь.

Поднеся лампу поближе к трупу, я решил хорошенько его разглядеть. С ночи он не изменился ни на йоту. Уверившись в этом, я испытал огромное облегчение: видимо, ничто, кроме собственных лихорадочных фантазий, не гонялось за мной несколько часов назад вверх по лестнице и вдоль по нефу. Жалость к бедняге Пьетро преисполнила меня. Охваченный сантиментами, я не сразу заметил невыцветшую, все еще яркую алую ленточку возле раздавленной правой руки тела.

Сердце у меня так и екнуло: ленточка обвивала пергаментный свиток. Я поспешно схватил его и с большим усилием – оказалось, что с ночи я успел значительно ослабеть – вдвинул крышку на место. Быстро собрав инструменты и свет, я кинулся вон из церкви.

Даже несвежий запах, въевшийся в руки и рубашку, оказался бессилен перед несравненным ароматом итальянского утра в начале лета. Все вокруг так и сияло чистым золотом во славе своей, и к тому времени как я добрался до своего временного пристанища, ночные ужасы положительно благорастворились, и меня охватила блаженная истома. Спал я крепко и без снов и пробудился в вечерних сумерках.

К наступлению ночи я был уже совершенно бодр и снова несколько нервозен. Одевшись, я взял в руки свиток. Он оказался почти в фут шириной и довольно толстый: судя по всему, Пьетро успел-таки углубиться в перевод, прежде чем злая судьба настигла его.