В последовавшие за этим месяцы Эдмунд Эймар самым серьезным образом засомневался, такой ли хорошей идеей был на самом деле переезд в Нью-Йорк. Он иносказательно обсудил свой «сон» с терапевтом и некоторое время пытал его на предмет свободной воли и детерминизма, а заодно и парадоксов путешествий во времени.
В конце концов, нудные сессии ему надоели и, словно какой-нибудь закоренелый креационист, отвергающий теорию эволюции, он отказался от услуг психолога и остался при убеждении, что наследственность важнее среды и что человеческая личность носит в основном врожденный характер. Смирившись со всем, что бы ни уготовила ему судьба, утратив интерес к своим обычным эстетическим игрушкам, он забросил всякую работу и даже почти перестал выходить из своей похожей на берлогу квартиры. А еще он начал терять в весе и обрел склонность простужаться и подхватывать легчайшие инфекции.
В ночь перед тем, как ложиться в больницу на анализы, ему опять снилась всякая старина. Он неуверенно пробирался незнакомой тропой в… кажется, в Риверсайд-парке – хотя это был совсем дикий, необлагороженный Риверсайд-парк. Впереди, на живописном утесе, некая фигура в плаще темным силуэтом выделялась на фоне заходящего солнца. Человек обернулся и поглядел ему в глаза – у него была копна паутинно-тонких волос, широкий лоб, светлые глаза и ровные шелковые усики – а потом исчез в зарослях. Поднявшись на его место, Эймар увидал широкую реку – по все видимости, Гудзон. Его дальний берег был сплошь каменистый и увенчанный шевелюрой зелени, быстро темнеющей в надвигавшихся сумерках. Сзади возникла легкая, светловолосая фигура предка. Вытянув руку, на которой сверкнуло оловянное кольцо, он расхохотался низким сардоническим смехом.
Видение поблекло. Эймар снова был в Нью-Йорке своего времени – ночью, в парке, один, и три молодых латиноса стояли перед ним, требуя «живо отдать его сюда, мистер, а не то…». Попытки протестовать, что никакого кольца у него больше нет, ничуть их не удовлетворили, и в момент экстаза между тем, как кулак встретился с его скулой и последующей потерей сознания, Эдмунд Эймар искупался в потоке юной, чистой веры – веры в то, что, как и обещал предок, скоро у него будет все, все на свете!
Дэвид Кауфман. Джон Леманн совсем один
Дэвид Кауфман. Джон Леманн совсем один
Июль 1993-го.
Начать, наверное, стоит с того, что для меня рассказать что-нибудь – отнюдь не самая простая вещь на свете. Я в этом деле не то чтобы дока. Дальше четвертого класса я так и не пошел, да и тогда чтением особо не увлекался. Зато вот арифметику любил. Арифметика – она не такая, как все остальное; там у тебя есть на что опереться. В арифметической задаче всегда знаешь, что «дано».