Потом было рукопожатие, и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.

Есенина я вез на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.

Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может и паренек, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою черную водицу.

– Чего? – хрипло спросил мужичок.

«Я его где-то видел», – подумалось мне.

За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.

– Я от Вадима Генриховича.

Он молча ждал.

– Сереж, ну где ты! – крикнул грудной женский голос.

Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал есенинский сборник.

Тусклые глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжелыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вез из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими будто язык изо рта висельника.

Дверь захлопнулась – ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегченно лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там все про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.

На следующий день, прогуливаясь по Арбату, я встретил Демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком, из тех что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.

Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:

– Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.

Демиург высморкался в платок, поплевал на пальцы и деловито взялся за книгу.

– Хлебников, – прочитал он едва ли не по слогам, будто это не они с Хлебниковым стояли у истоков прекрасного русского безумия под названием «будетлянство». Полистал томик, вчитался. Лицо его, состоящее из мелких хитрых, неуловимых деталей, побледнело.