Это были вовсе не поросята. Это были дети. Пропавшие сироты из Фортифут-хауса. У некоторых были отрублены руки и ноги. Двое были обезглавлены. Некоторые были привязаны к решеткам проволокой – видимо, когда их начали жарить, они были еще живы.

Разбитая черепица, усеивавшая пол между жаровнями и алтарем, блестела от человеческого жира и была усыпана детскими костями. Ближе к алтарю груды костей становилось все выше, сам он был буквально погребен под ними. Их были тысячи: одни свежеобглоданные, другие изрядно потускневшие, третьи такие старые, что уже начали обращаться в прах. Грудные клетки, тазобедренные кости, лопатки, бессчетное количество маленьких черепов.

На вершине костяной горы лежало самое причудливое существо, которое я когда-либо видел. Его вид способен был свести с ума. Я почувствовал, что челюсти у меня свело от ужаса, а кожа лица натянулась от одного отвращения.

Скажи, что это неправда, – продолжал настаивать мой разум. – Скажи, что это неправда!

Но это была правда. Это была женщина, чье невероятно раздутое голое тело лежало на груде тряпья, окровавленных матрасов и разорванных подушек. Еще ужаснее было то, что ее круглый как шар живот непрерывно шевелился и подрагивал, будто какое-то огромное существо, запертое внутри, жаждало вырваться на свободу. Груди у нее тоже были чудовищно раздуты. Ни одну из них невозможно было бы перевезти даже на ручной тележке. Шея настолько распухла, что лицо напоминало крошечную кукольную маску.

Возле нее на коленях, обмотав лицо грязными тряпками, стояло существо, от которого Кезия Мэйсон, предположительно, родила Бурого Дженкина, – Мазуревич, король доков и лондонского дна. Грязными голыми руками он скармливал ей горелое мясо, хрящи и комки теплого жира. Она безостановочно жадно глотала все это крошечным ртом, почти не жуя. И чем больше глотала, тем сильнее шевелился ее живот.

Неподалеку мы заметили молодого мистера Биллингса. Облачен он был не в черный костюм, а в простую белую простыню, от чего казался нелепо похожим на Марка Антония из фильма «Юлий Цезарь». Я пришел похоронить Цезаря, а не восхвалять его. Глаза у него были закрыты, обе руки подняты вверх, и он продолжал выкрикивать слова своей зловещей песни.

Текели-ли! Текели-ли!

– Гребаный ад, – выругался Миллер. – Простите за мой французский.

– Где Дэнни? – спросил я. – Вы видите Дэнни?

Он приподнял голову над подоконником.

– Там, – сказал он, – в углу, у стены. Бурый Дженкин держит его. Похоже, он еще цел и невредим.