Над пирующими стоял, покачиваясь, Симон Грешник. Он сложил молитвенно руки, зажмурился. Жгутики копошились в такт чавканью.

– Мне отмщение, – прошептал Кержин.

И пошел прочь.

Ветер утих, едва он оставил позади Краакен, и туман развеялся. Луна озаряла Заячью топь, корявые деревья, застеленные пленкой озерца. В бочагах сновали черные от торфяной воды окуни. Бурлила трясина.

– Кончено, – сказал Кержин.

Тропинка твердела. Он зашвырнул березовую клюку в камыш.

Хотелось пирога с княженикой и морса, каким угощают на Выборгском шоссе. Забрать к себе Амалию. Авось.

И забыть, забыть, забыть все.

Впереди замаячил огонек фонаря. Всадник скакал меж холмов. Человек! Настоящий, живой!

Следователь замахал, и всадник направился к нему, выкрикивая имя… Его имя.

Кержин обомлел.

– Штроб?

Стряпчий осадил коня, сверху вниз посмотрел на начальника. Кержин хлопал по вороному крупу и приговаривал:

– Штроб… миленький… сынок… как ты здесь?.. не призрак!

– Карту твою нашел.

Парень был изможден, взъерошен, глаза покраснели, словно он бодрствовал третьи сутки.

– Волновался за меня, а? Сынок… щучье вымя!

Вопрос Штроба огорошил, застал врасплох.

– Ты спал с моей женой?

Кержин остолбенел. О чем его спрашивают? О бабе? Он же с упырем якшался, вот увечья! С утопленниками балясничал. При нем солдата заживо разодрали. Безносая на запятках каталась…