— Я немного зазевался на последней подаче, вот вы и выиграли, но тем не менее, мы с принцем вас изрядно потрепали, — поспешил оправдаться Питер Керрингтон.

— В том, что мы проиграли, ничего удивительного нет, если учесть, что ваш опыт игры в теннис на четверть века больше нашего, — польстил герцогу принц Альберт.

— Я бы сгорел со стыда на вашем месте, господа. В пятьдесят мужчина должен быть в расцвете сил, а вы вот так взяли и позорно продули двум подслеповатым старикам, — улыбнувшись, сказал великий магистр и моргнул герцогу, которому тоже перевалило за семьдесят пять.

— Абсолютно согласен с вами, нынешняя молодежь ни к черту. В свои пятьдесят я мог запросто после перелета из Нью-Йорка в Лондон затрахать до поросячьего визга молоденькую секретаршу, утром вылететь в Сингапур на частном самолете с моделью Хью Хеффнера, где мы с перерывом на легкий ланч и коктейли непрестанно занимались сексом, а уже ночью в полете над Тихим океаном уплетать канапе с красной икрой под шампанское и легкий минет элитной русской проститутки.

— Шахтеры по сравнению с вами, Эдмунд, просто бездельники, — рассмеялся лорд Керрингтон.

— Вы правы, тяжела наша доля — мотаться по всему свету, предоставляя услуги Ордена власть имущим.

— Вот почему мы только в паре и играем в теннис. Если у кого-то из нас собьется дыхание, то напарник всегда подстрахует. Жаль, что у вас, Питер, нет настоящего друга, на которого вы могли бы всегда положиться в трудную минуту. Чувство локтя — это прекрасная и незаменимая вещь, — измеряя себе давление, сказал Великий магистр.

Питер сложил ракетку в чехол. Он был не в духе сегодня объяснять первым лицам Ордена, без предварительной консультации с которыми не принималось ни одно важное решение главами стран Большой Восьмерки, причину своего желания отойти от дел. Керрингтон ответил как обычно, начав с пространной ерунды, чтобы напустить туману и незаметно увести разговор в другое русло. За долю секунды текст уже выстроился у него в голове:

«Позвольте, джентльмены, обратить ваше внимание на то, что вряд ли чувства можно вообще назвать вещью и вряд ли мы в полной мере осознаем, что они собой представляют. Когда мы говорим о них, то становимся похожими на первых художников каменного века, которые не копировали природу, а воссоздавали на стенах пещеры в искусных рисунках видения, возникавшие у них в мозгу во время медитативного транса после хорошей дозы галлюциногенов. Вот почему чувство локтя, как вы изволили выразиться, в силу ограниченности наших умственных возможностей не может быть нами осознано в полной мере, а лишь…»