Крутилась ручка, металась по шкале красная полоска, и приемник громко шипел, перемежая фоновый шум чем-то похожим на птичьи вскрики и даже шепот, торопливый шепот, в котором нельзя было разобрать ни слова.

Вдруг ручка замерла. Что-то затрещало, как угли в печи, приемник исторг мучительный механический взвизг и проскрипел:

– Первый перст мой.

Ослепительно-белая вспышка ударила раскаленной волной в стекла, превратив тюлевые занавески в черное тлеющее кружево. Подушка, которую судорожно обнимала Катя, словно взорвалась у нее в руках, и догорающие на лету перья закружились по веранде пепельной метелью. Голая лампочка над дверью разлетелась мельчайшими стеклянными брызгами. А ручка оплавленного приемника продолжала крутиться, красная полоска бегала туда-сюда, точно внимательный вертикальный зрачок, и быстрый шепот становился все громче…

Катя пинком отбросила приемник далеко в кусты. Со звоном опрокинула стол, вытащила из кухонного шкафа все ящики – где-то там был, точно был еще и маленький транзистор, он просто затаился, молчал до поры до времени. Швырнула стул в окно, сдернула с холодильника полуистлевшую кружевную салфетку – ручной работы, бабушкиной. Попыталась опрокинуть и сам холодильник, но сил не хватило. Потом заметила, что один из ящиков полон вилок, ложек, круглоконечных бесполезных ножей – все старое, потускневшее. Серафимино. Она метнула ящик в разбитое окно, мельхиоровый дождь обрушился на опаленный шиповник.

От этого лихорадочного погрома ей стало дико и весело. И захотелось растоптать, сжечь, убить все, что связано с Серафимой, беспалой шизофреничкой, которая одна была во всем виновата. Салфеточки ее чертовы, древние вилки-ложки, чашки фарфоровые в допотопный цветочек, которые стыдно было держать дома, вот и привезли сюда. Лоскутные одеяла, подушечки с бахромой, отрывные календари, которые так и хранились в тумбочке пожелтевшими кирпичиками: «21 июня, день летнего солнцестояния… Свяжите сами: ажурная кофточка… продолжение см. на обороте».

Одеяла и прочее Катя, задыхаясь от усталости и жара, выволокла на улицу, свалила в кучу у крыльца. Вдруг вспомнила, что у нее нет спичек, и непонятно, как искать их теперь в разгромленном доме. И остановилась, растерянно уставившись на лежавшую сверху вышитую подушку.

Язычки белого пламени расцвели на ней сами, как бледные первоцветы. Побежали по пыльной ткани, окрепли, взметнулись вверх. Катя протянула к ним руки, коснулась пальцами огня – но никакой боли не было. Только словно рванулся к костру изнутри ответный огонь, забился в груди, слева, вместо сердца. И она почти увидела под своими ногами колышущееся от горячего ветра поле, почти почувствовала, что сама она и есть этот белый огонь, столб солнечного пламени…