– Зря я, конечно, присоединился к этой экскурсии – надо было десять раз подумать, – он покачал головой. – Но я чувствовал, что мне нужно выведать больше о том, что кроется за историей Гроссфогеля. Я догадывался кое о чем, когда слушал его речи о «метаморфическом исцелении» и всем прочем. Он говорит, что сознание и воображение, душа и личность – набор иллюзий. При этом настаивает, что «эта тень, эта тьма», этот его Тсалал, как он называет свои работы, отнюдь не иллюзия, и он использует наши тела для собственного благоденствия. Все это прекрасно, но почему Гроссфогель отвергает существование собственного разума, воображения, но без всяких оговорок принимает реальность Тсалала? На чем базируется такая уверенность, ведь Тсалал тоже кажется результатом деятельности бессмысленной грезы?

Скептицизм философа очень кстати отвлек меня от желудочных колик, набиравших силу. В ответ я сказал, что могу лишь повторить слова, которые слышал от самого Гроссфогеля, – о том, что он более воспринимает окружающее не разумом и самосознанием, а телом, которое оживляет Тсалал и которое им полностью занято.

– Далеко не самое нелепое прозрение, как мне кажется, – вступился я за художника.

– Мне тоже так кажется, – согласился собеседник.

– Да и потом, – продолжил я, – все эти гроссфогелевские скульптуры со странными названиями, по-моему, и вне всякой метафизики достаточно хороши. Они цепляют взгляд.

– Вам известно значение слова – Тсалал, – которое он использует для названия всех своих работ?

– Нет, не известно, – признался я не без сожаления. – Но вы, я смотрю, хотите просветить меня?

– Свет, по иронии судьбы, не имеет никакого отношения к этому слову. Оно древнееврейское, означает «помраченный», «погруженный в тень», «ставший тенью». Во время сбора материалов для моего трактата «Расследование заговора против человеческой расы» мне часто встречалось это понятие. Особенно на страницах Ветхого Завета, в этой описи армагеддонов великих и малых оно частенько поминается.

– Ну, быть может. Но ведь само по себе обращение к иудейской мифологии не ставит под вопрос искренность – и обоснованность, раз уж на то пошло, – убеждений Гроссфогеля.

– Я, верно, плохо донес свою мысль. То, что я имею в виду, появилось довольно рано в моих исследованиях и предварительных гипотезах, когда я начал работать над «Расследованием». Вкратце, просто скажу, что не намерен подвергать сомнению Тсалал Гроссфогеля. Мое исследование показало бы, что я совершенно ясно и недвусмысленно описываю это явление, хотя я никогда не прибег бы к столь показушному и несколько тривиальному подходу, который использовал Гроссфогель, что в некоторой степени могло бы объяснить невероятный успех его скульптур и брошюр, с одной стороны, и, с другой стороны, ужасный провал моего трактата, который навсегда останется неопубликованным и непрочитанным. Также я не хочу сказать, что Тсалал Гроссфогеля – это нечто нереальное. Просто я твердо усвоил – ум и воображение, душа и личность, все это не те бессмысленные миражи, какими изображает их Гроссфогель. На самом деле они лишь ширма – точно так же, как старые и неудачные его работы добольничного периода были ширмой для бесчисленных Тсалалов. Какое-то чрезвычайно редкое обстоятельство, имевшее отношение к его госпитализации, помогло ему осознать этот факт.