Звезды закружились вокруг нас безбрежным водоворотом, а затем темные пылевые вихри заслонили свет и мы пронзили их, несомые своими похитителями, ибо именно похитителями я считаю тех, кому мы вручили свою судьбу. Вновь внизу пролегла ледяная равнина под черными солнцами, и гигантский каменный идол замаячил впереди. Его каменные челюсти заскрежетали и каменное горло исторгло вой, выпевая имена властителей первозданного хаоса и имя самого хаоса, которое нельзя произносить.
Звезды закружились вокруг нас безбрежным водоворотом, а затем темные пылевые вихри заслонили свет и мы пронзили их, несомые своими похитителями, ибо именно похитителями я считаю тех, кому мы вручили свою судьбу. Вновь внизу пролегла ледяная равнина под черными солнцами, и гигантский каменный идол замаячил впереди. Его каменные челюсти заскрежетали и каменное горло исторгло вой, выпевая имена властителей первозданного хаоса и имя самого хаоса, которое нельзя произносить.
Я совершил нечто ужасное.
Истории, семейной истории свойственно повторяться, грехи отцов ложатся на детей и так далее и тому подобное, но повторяться не в точности и не так, как вы могли бы предвидеть, ибо ужас ситуации заключался лишь в том, что после долгих счастливых лет Маргарита начала отдаляться — не потому, что изменила или решила развестись, и уж точно не потому, что я вышиб ей мозги из крупнокалиберного пистолета или вынудил это сделать. Все намного проще: у нее нашли рак мозга, и после бесконечных судорог, горячечного бреда и госпитализаций, во время одной из которых я в последней раз видел ее подключенной к мониторам и трубкам, как бессмысленный предмет, а не свою любимую, научившую меня, совершенно неожиданно, быть человеком; после того, как я не мог больше набраться смелости, чтобы навестить ее или прошептать ее имя, я снова заглянул в темноту и вспомнил странные видения своей юности, и оказалось, что мой спутник, мой наставник со множеством забавных имен, которые я выдумал для него, мой безымянный друг все еще ждет меня, как будто это было вчера.
Трусость и отчаяние. Как ни прискорбно, я повел себя совершенно по-человечески.
Падая с черного неба к подножию огромного идола, более похожего на бога, чем любые порождения человеческого воображения, я понимаю, что мое единственное преступление состоит в том, что я лжец, утверждавший, будто готов к этому путешествию, хотя на самом деле нет, что я не сумел отринуть свою человечность — или же внезапно обрел ее вновь.
Падая с черного неба к подножию огромного идола, более похожего на бога, чем любые порождения человеческого воображения, я понимаю, что мое единственное преступление состоит в том, что я лжец, утверждавший, будто готов к этому путешествию, хотя на самом деле нет, что я не сумел отринуть свою человечность — или же внезапно обрел ее вновь.