Они отпускают меня. Я падаю сквозь космос, сгораю в окружении звезд, ослепленный их светом, все дальше от каменного бога, все дальше от черных солнц и водоворота тьмы.
Я зову Эзру Уоткинса. Я пытаюсь нащупать его руку.
Я зову Эзру Уоткинса. Я пытаюсь нащупать его руку.
Но его рядом нет, и я чувствую, как из моих ушей течет кровь.
Но его рядом нет, и я чувствую, как из моих ушей течет кровь.
Возможно, Анастасия унаследовала приписываемое мне полное отсутствие человеческих чувств, потому что она куда-то пропала, как раз когда ее мать заболела, и я больше ничего о ней не слышал; но я, увы, никудышный лжец, и это мое главное преступление, различные грани которого — гордыню, отчаяние, трусость и самообман — я не смог отринуть.
Я единственный спасся, чтобы рассказать тебе.
Мои глаза не светятся. Это обман зрения. В темноте нет света.
Мои глаза не светятся. Это обман зрения. В темноте нет света.
Я жду. Я слишком далеко зашел в темные миры. Я брел босиком среди раскаленных звезд и черных звезд и сжег себя дотла. Я больше не могу ходить по Земле — лишь блуждать в темноте и выть.
Я жду. Я слишком далеко зашел в темные миры. Я брел босиком среди раскаленных звезд и черных звезд и сжег себя дотла. Я больше не могу ходить по Земле — лишь блуждать в темноте и выть.
Христиане говорят, что это вой обреченной души. Аборигены живут здесь много дольше, и у них есть более древние идеи на сей счет.
Христиане говорят, что это вой обреченной души. Аборигены живут здесь много дольше, и у них есть более древние идеи на сей счет.
Правы и те и другие.
Правы и те и другие.
Никто не сможет залечить эти раны одеялом и чашкой горячего какао.
Никто не сможет залечить эти раны одеялом и чашкой горячего какао.