Приняла бы она такие слова? Окажись Беатрис рядом, она бы погладила его ушибленный висок, обняла его, согрелась в тепле его тела, а он бы нашел в себе силы попросить у нее прощения и смиренно бы выслушал любую проповедь, которую изрекут ее уста, породят разум и сердце, потому что он этого заслуживал. «Я заслуживаю все твои упреки, дорогая, и не только за жирную мокрую землю, которая перепачкала одежду нашего непоседливого сына, но и за доверчивость и самонадеянность, за слепоту, которая не позволяла мне увидеть очевидное: мы в опасности. Я бы попросил прощения за то, что собственноручно распахнул перед этой опасностью дверь. Прости меня, это я пригласил к нам смерть, приветствовал ее, вместо того чтобы от нее убегать. Прости, Беатрис: своей неуклюжестью я убил нашего сына, которого я подарил тебе так поздно и забрал так рано».
Он бы попросил у нее прощения, но было поздно извиняться и тем более оправдываться. Откуда ни возьмись, до него донесся вкрадчивый, едва слышный, но с каждой секундой все более громкий, все более близкий голос: напев, которого он никогда толком не понимал, потому что никогда не вслушивался в слова, потому что никогда этого не желал, потому что до этой минуты значение слов было ему безразлично:
Щегол прилетел, а орел улетел. В небо нырнул, крылом махнул. Значит, будет командовать мул, Вместо погонщика – мул.81
81
В нескольких метрах от себя Франсиско услышал шаркающие шаги Эспирикуэты и, если бы мог говорить, взмолился бы, чтобы тот сохранил жизнь его сыну, который в эти минуты задыхался, зажатый между землей и тяжелым телом отца, оберегавшим и убивавшим одновременно. Франсиско не видел сына, но хотел почувствовать его рядом, поговорить с ним последний раз в жизни, пусть хотя бы взглядом. «Я пытался, – сказал бы он. – Пытался и обманул. Я обманул тебя, сынок, – сказал, что со мной ты будешь в безопасности, не бойся. И ошибся. Но теперь, сынок, и правда не бойся. Мы уходим вместе. Возьми меня за руку, сожми ее крепко. Мы уходим вместе. Прыгни высоко. Прыгни как можно выше. И ничто не заставит тебя упасть на землю».
Франсиско Моралесу оставалось лишь ждать, и, зная, что будет впереди, из глубины своего молчания, на которое его обрекла угодившая в него пуля, из глубины своего существа, со всей силой, какая у него оставалась, он горячо взмолился: «Пусть это будет мгновенно, чтобы он ничего не понял и не страдал; пусть его убью я, а не кто-то; пусть мое тело лишит его жизни раньше, чем кто-то другой заметит моего любознательного ребенка, моего отважного мальчика, который вот-вот увидит своего палача, потому что из этого путешествия нет возврата. Так пусть же смерть его будет легкой и нестрашной, Господи, пусть жизнь угаснет в нем быстро, пусть все произойдет мгновен но…»