Не только фигурально…

А потом я у Бека, такого же рыночного барахольщика, выменял на полбуханки хлеба хороший гвоздодёр. Там, под землёй, он был нужен едва ли не чаще ножа, да и на земле – сразу отстали. Даже те, кто про моего отца раньше осмеливался что-то гавкать.

Голодал ли я? До ноября – пожалуй, что и нет. То, что я ел, человеческой едой назвать было сложно, но сдохнуть от голода мне не грозило.

А вот в ноябре… Даже крысы все куда-то подевались – тревожный знак.

Здесь воняет, и преужасно, но мне уже всё равно. В этом углу почти сухо и почти тепло. Если не думать, что выход наглухо завален после недавней бомбёжки, – можно даже считать, что мне повезло. Но это «повезло» – глупость.

Бессмысленная глупость.

Уже который день я даже не встаю. Не ел я – дурную бесконечность, здесь не понять смены дней. Пока были силы доползти до лужи, пил из неё, но потом сил не осталось и на это. Всё, что я мог – могу сейчас – это лежать и наощупь менять батарейки.

В ушах надрывается Янка, жёстко, мрачно – и теперь я её понимаю. Потому что у меня тоже нет никаких шансов не то что до конца этой сумасшедшей войны дотянуть – но и до конца месяца.

А может, даже до завтра.

…В этой вечности наедине с плеером та же глупость, что и в слове «повезло». Я знаю, что Янка ещё будет петь – когда я её уже не услышу.

Жизнь отслаивается от меня, как ненужная шелуха, как старая змеиная кожа, и даже боль отступает. Я плаваю в безвременье, изредка возвращаясь в мир звуков, в мир, где поёт Янка и рвано стучится пульс. Зрение уже пропало – оно и не нужно в темноте, а запахи задавила вонь… к которой я давно принюхался.