Зато был Снегович. Все еще привязанный к бамперу. Кровь из него больше не била.
Мухи жужжали над ним.
Я обогнул тело и застал Пегги с Кэт по другую сторону машины, в тени. Пегги, сложив руки на коленях и склонив голову, выгнула спину, Кэт стояла за ней, аккуратно вытирая ей спину.
— А вот и Сэм, — сказала она, как только я подошел. — Давай-ка переоденем тебя.
Пегги кивнула, но с места не двинулась.
— Сиди, — сказала ей Кэт. Подняв платье за задравшийся подол, она стянула его с Пегги через голову. Та, не глядя на меня — а я замер в полушаге, — подняла руки, помогая делу. Скомкав злосчастный сарафан-простыню, весь в кровавых пятнях, Кэт бросила его на землю.
— Что там у тебя? — спросила она.
— Влажные салфетки, полотенце и одежда, — отчитался я.
— Давай полотенце.
Я протянул его Кэт. Потом опустил упаковку с салфетками и сложенную одежду на землю у ног Пегги, я отошел со словами:
— Пойду, отвяжу Снеговича от машины.
Это сделать определенно стоило. И, как я подозревал, Пегги не очень нравилось, что я расхаживаю поблизости, когда она без одежды.
Отвязывать труп от бампера оказалось делом муторным, так что я просто обрезал веревку у самого узла. Нож Снега справился с задачей без труда.
Покончив с этим, я понял, что просто бросать веревку — тоже глупо. Во-первых, она может нам еще понадобиться. Во-вторых, рано или поздно кто-нибудь найдет тело. От него, скорее всего, мало что к тому времени останется, но скелет со связанными руками не менее подозрителен, чем полноценный мертвец. Связанные руки безошибочно укажут на насильственную смерть.
Я присел у тела. Руки Снега Снеговича лежали на земле, запрокинутые за голову — запястья плотно прижаты друг к другу, локти согнуты.
Прижав лезвие к стяжке, я принялся пилить ее. Работая, я старался не смотреть ему в лицо. И на шею. Никак, впрочем, нельзя было спастись от ленивого гудения мух, живо напомнившего мне долгие летние дни моего детства.
— Лучше б я на рыбалку поехал, — сказал я довольно громко и услышал, как Кэт рассмеялась.
— Ты же не любишь рыбалку! — донеслось в ответ.
— Не люблю, — согласился я, — но всяко ведь лучше, чем