Наташа и Таня вкатывают в палату «звездуна» – старый, гэдээровский еще дефибриллятор, под колесиками которого хрустит растрескавшаяся плитка. Я выставляю начальный заряд – четыре тысячи вольт и прикладываю электроды к груди мальчишки – туда, где под гелем видны ожоги, оставленные дефибриллятором в «скорой». В кино людям лупят разряд за разрядом, но на самом деле это очень опасная процедура, которую можно повторить два-три раза, и если пациенту повезет, то потом он почти наверняка еще долго будет страдать от болей и нарушений сердечного ритма, оставленных контактом с мощнейшим током.

– Всем отойти от металла, – говорю я, хотя медсестры и так знают правила. Прикладываю электроды, даю разряд.

Никаких киношных подпрыгиваний тела больного под потолок, никакого электрического треска. Только едва слышный щелчок.

Ничего.

Повышаю до пяти тысяч вольт. Еще раз.

Палату наполняет тошнотворный запах горелых волос и жареного мяса. На груди остаются алые отметины.

Снова ничего.

– Все, капут, – говорит Таня. И я с ней согласен. Всегда.

Но не сейчас.

Повышаю до семи тысяч. Медсестры смотрят удивленно, переглядываются, но ничего не говорят, хотя в глазах все легко прочитать – напрасная трата времени, сил и электроэнергии. Но мне плевать на их глаза. Мне сейчас на все плевать.

Разряд. Запах становится невыносимым. Наташа кашляет, выбегает из палаты… И только когда ее кашель стихает, я слышу неуверенное, слабое попискивание пульсоксиметра.

Завелся.

Парень приходит в себя через час. Я посадил рядом с ним Наташу, велев разбудить меня, если пациент очнется. Мне ничего не снится – только тьма, в которой я покачиваюсь, словно плыву в черной воде под черными небесами. Потом понимаю, что это Наташа трясет меня за плечо. Поднимаюсь, плетусь в палату.

Паренек с забинтованной грудью все так же лежит на койке, только спинку немного приподняли и вытащили из трахеи дыхательную трубку. Как только я вхожу, он впивается в меня полным ужаса и мольбы взглядом.

– Помогите… прошу… – шепчет он. Слова бессильно осыпаются с пересохших губ, как песок. – Что… что со мной…

– Не знаю. Но помогу. Постараюсь. И вот что нужно сделать, – отвечаю я. И, сам не веря, что все это наяву, достаю из кармана ручку и клочок бумаги.

Девушка с фиолетовыми волосами заснула в кресле. Я выношу ей одеяло из ординаторской, укрываю, тихо иду дальше, спускаюсь по лестнице. В холле мигает неисправной лампой вывеска-крест аптечного киоска. Под фонарем на крыльце приемного покоя курит медсестра в наброшенном поверх халата пальто. Ветер вырывает сигарету из ее рук, заставляя уголек ярко вспыхивать в темноте. Когда я толкаю дверь и выхожу наружу, очередной ледяной порыв тотчас накидывается и на меня, едва не сбивая с ног. Застегнув куртку, прячу руки в карманы и торопливо шагаю к дому Кристера. Из-за ветра приходится идти, наклонившись вперед, и разглядывать грязный асфальт с остатками почерневшего снега. Хлесткие порывы ветра из степи метут поземку и шелестящий мусор. Поворачиваю за угол, иду по дороге. Машин нет, один из двух городских светофоров над перекрестком мигает желтым, покачиваясь на проводе.