– Да. Я могу, и может умирающий человек, изображенный в мраморе.

– Что же вы в них читаете?

– Прощение. Вы бессознательно символически изобразили воскресение души, запечатлели его в мраморе. В этом одном весь смысл вашего произведения.

Хельмер молча стоял и думал, стараясь разобраться в мыслях.

– Глаза умирающего человека – это ваши глаза, – сказала она. – Разве неправда?

Он продолжал думать, как будто ощупью пробираясь через темные и забытые уголки мысли к неясному воспоминанию, едва различимому в колеблющемся сумраке прошлого.

– Поговорим о вашей работе, – сказала она, словно кутаясь в густую листву, – о ваших успехах и о том, какое все это имеет для вас значение.

Он смущенно глядел на нее лихорадочно горящим взором.

– В моем мраморе вам чудится угроза ада? – спросил он.

– Нет, я в нем не вижу разрушения. Он говорит мне только о воскресении и о надежде на рай. Смотрите на меня внимательнее…

– Кто ты? – прошептал он, закрыв глаза, чтобы привести в порядок спутанные мысли. – Когда мы встречались?

– Ты был очень молод, – тихо проговорила она, – а я еще моложе. От долгих дождей река вышла из берегов; волны бурлили и шумели. Я не могла перейти на другой берег…

Наступила минута тяжелого молчания. Затем ее голос зазвучал вновь:

– Я ничего не сказала, ни слова благодарности… Я не была слишком тяжелой ношей… Ты быстро перенес меня… Это было очень давно.

Следя за Хельмером лучистыми глазами, она продолжала:

– В один день, там, на берегах реки, залитой солнцем, ты узнал язык моей любви. За каждый поцелуй, которыми мы дарили друг друга, нужно свести счеты, за каждый, даже за последний… Ты воздвиг памятник нам обоим, проповедуя воскресение души. Любовь так мимолетна!.. А наша длилась целый день! Ты помнишь? Хотя создавший Любовь хотел, чтобы она длилась целую жизнь. Только тот, кому суждено погибнуть, переживает это.

Она пододвинулась ближе.

– Скажи мне: ты, проповедующий воскрешение умерших душ, ты боишься умереть?

Ее тихий голос умолк. Среди зеленой листвы засветились огни: большие стеклянные двери в бальную залу открылись, и хлынул поток света, в котором фонтан засверкал серебром. Сквозь звуки музыки и смеха раздался ясный, но негромкий голос:

– Françoise!