В камере стоял собачий холод и была невероятная сырость. Почувствовав приступы болезни сердца и подагры, я решил обратиться к крепостному врачу, который, посмотрев на меня, сказал: «Что же тут удивительного? Вы — гусар, гусары все пьют — попили слишком много шампанского, теперь и платитесь за это». Фраза эта, очевидно, была сказана в угоду присутствовавшим при разговоре нижним чинам. Больше я к нему не обращался. Невзирая на носимые им красные розетки с кулак величиной и аршинную пунцовую ленту на груди, этот милый эскулап почему-то не приобрел расположения нижних чинов и вскоре был заменен И. И. Манухиным, прекрасным врачом и очень порядочным человеком. Внимательно осмотрев меня, он велел мне принимать лекарство, прописанное профессором Сиротининым, и стал следить за моим здоровьем.

Дней через семь после первого посещения моей камеры чинами очередного караула ко мне вошли со словами «обыск, обыск» менее агрессивно настроенные, но все-таки держа ружья наперевес караульные того дня. Скинув с себя халат и рубашку, я пошел к ним навстречу со словами «ищи». Озадаченные, они опустили ружья и стали потихоньку один за другим выходить из камеры.

Через два дня после моего прибытия в Трубецкой бастион моей жене удалось получить разрешение на одно свидание со мною, происходившее без прокурорского надзора; но после этого всякий доступ ко мне был совершенно прекращен. Не думаю, чтобы я составлял исключение: вероятно, это запрещение распространялось на всех арестованных.

В одну из пятниц мне было объявлено, что я должен идти на прием. Меня провели в комнату, устроенную для следователей, приезжавших допрашивать преступников старого режима. Тут же раз в неделю был прием близких родственников — не более одного посетителя на каждого арестованного. В назначенной для приема комнате стоял длинный стол, на одном конце которого сидела жена, на другом пустой стул был оставлен для меня; рядом со мною сидел офицер, наблюдавший за нами, а рядом с женою — товарищ прокурора; напротив разместились два представителя от нижних чинов — один от наблюдательной команды, а другой от караула, с винтовкой. Разговор не мог продолжаться более десяти минут; темами для разговоров не должны были служить никакие вопросы политики, и ни одного слова нельзя было произносить ни на каком языке, кроме русского. Эти условия свидания совершенно парализовали возможность иносказательного обмена мыслями по интересовавшим нас вопросам; но, конечно, через некоторое время у нас установился условный способ обмена мнениями. Однажды моя жена имела неосторожность сказать, что арестован великий князь Павел Александрович, на что я ответил, что не вижу смысла в этом аресте. Через несколько дней товарищ прокурора заявил, что мое замечание вызвало негодование чинов наблюдательной команды. В действительности таковым был в этот день один матрос Гвардейского экипажа, симпатичный малый, который неоднократно доказывал мне свое искреннее и благожелательное отношение. Не я один не верил в то время заявлениям представителей прокурорского надзора: каждый из нас, заключенных, имел случаи воочию убедиться в том, что тогдашние служители Фемиды частенько удалялись от истины, приписывая солдатским массам требования, никогда ими по нашему адресу не предъявленные, и суждения, никогда не высказанные.