— Николай Иванович, поехали собираться. Мы Гиацинтова не дождемся, тронем одни, а?

— Да, да, тронем одни… Может быть, взять с собой Шамеса?

— Пожалейте старика. Его Гиацинтов за пейсы по снегу оттаскает.

— Да, да, оттаскает, это уж непременно, — как-то угодливо согласился Ванюшин, по-прежнему глядя прямо перед собой. — Миня, проводи меня, я пойду. Пойду я…

— Куда, Косинька? Я картошечки отварил, сейчас покушаем, чайку попьем…

— Проводи меня, Миня, — повторил Ванюшин. — Проводи. И если ты меня чтишь, возьми вот сто долларов и на них Шамеса корми и холь. Я тебя по-божески прошу.

— Господи, Господи, куда ж такие деньги-то, Косинька, да погибнем мы с них, не надо. Христом-Богом прошу, Господи!

— А ну, забожись на образа.

— Чего божиться-то?

— Божись, что на вас деньги истратишь, на обоих, а ему будешь, как мне в детстве, нянькой.

— Косинька, Косинька, я забожусь, вот божусь я, только что это ты, а?

— Ничего, старый. А мы, помнишь, маменьку ведь на второй день с утра из дома вынесли — и на кладбище. Значит, все слышала она. Слышала, как мы торопились, чтоб на поминках больше водки выжрать.

— Господи, Косинька, я беспокоюся… У меня вот и рука левая захолодела.

— Все торопились, торопились, наслаждения искали. А ее на второй день вынесли, скоты. И еще чего-то там изображаем. Борцы, освободители! Ну, будь здоров, скоро увидимся… Пошли, Максим Максимович, а то мне очень жутко здесь смотреть, как Шамес в углу собакой спит, самого себя стыдно…

ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ВОКЗАЛ. ПОЗДНЯЯ НОЧЬ

ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ВОКЗАЛ. ПОЗДНЯЯ НОЧЬ

— Группа «Сокол»… — звучит приглушенный голос Гиацинтова на темном перроне, оцепленном японцами так, что муха не пролетит.

— Здесь, — отвечает мужчина крестьянского обличья, стоящий перед строем из семи человек, также одетых в крестьянскую одежонку.

— Пароль в Чите?

— Осенний дождик.