"Кто меня боится? И почему? Понимает ли его сержант?" — думал про себя Варшавский, взволнованно шагая по комнате флигеля. А ведь ему просто жалко сиротку. Хотелось бы, чтобы она смеялась и шалила, пока маленькая. Ведь она такая худенькая и серьезная. На личике ее уже морщинки. Да, да, тонкая паутина морщинок… Он это отлично разглядел.

Ефрейтор быстро ходил по комнате, избегая взгляда Гарифа. Немного погодя, так и не сказав вслух того, что сержанту не полагалось слышать, он продолжал:

— …Малютка все время болеет, — тут он дал волю своей мучительной тревоге. — Должен же кто-то заботиться о ребенке. Вот я и думал это. Но старый Иоганн избегает меня, не верит. Я хочу дать сигнал, товарищ сержант, Иоганн ходит в подземелье, часто ходит. Один раз я пошел за ним. Не можно сказать, что он опасный человек, и я на него не злой. Нет, то прошло. Но подземелье надо проверить. Ключи он никому не дает. Он что-то там прячет. Так… так я говорил, что теперь, когда уже скоро ехать, девочка пропала куда-то. Тут его рука, Гариф. И не только его! Сержант, знаете ту немку, мадам Блаумер? Говорят, бежала от фашистов, искала у нас защиты… То есть неправда! От нас она бежала, пся крев, только не вышло. Это я вам говорю. Она есть опасная женщина, товарищ Гариф! Она хочет нашей гибели. Так, вашей, моей, Григоре, всем — гибель! Вы остаетесь. Будьте осторожны, товарищ Гариф. Она что-то злое планует, а Григоре как слепой: любит ее дочку. Мадам Блаумер думает что-то злое, пусть товарищ сержант то знает.

— Ладно, Юзеф, ладно! — Асламов положил руку на плечо солдата. — Успокойся, товарищ. Когда же ты, наконец, успокоишься и бросишь эти вечные свои мысли… Начал бы новую жизнь. Ну их, этих немцев! Я понимаю, конечно, но ведь они тоже люди…

Юзеф покорно слушал. Кто же еще, кроме Гарифа, мог заставить Варшавского слушаться? И лишь после долгого молчания он вновь заговорил еле слышно, мягко и в то же время с тревогой.

— Кто знает, что теперь с Мартой?

Это был непривычно короткий осенний день. Углы комнаты уже тонули в сумраке. Вечерело.

Сержант не спускал глаз с Юзефа. Как всегда молча, но с глубоким волнением он слушал историю этого человека. Это был единственный его подчиненный, которому Асламов не в силах был строго приказывать. Больше того, он не смущался открыто брать его под защиту.

— Юзеф, что ты собираешься делать после демобилизации? — тихо спросил он, и это прозвучало естественным продолжением разговора. — Поедешь в Польшу?

Варшавский внезапно безмолвно остановился в темном углу.

— Не знаю, — глухо ответил он погодя. — От моего города ничего не осталось… — И через несколько минут добавил еще тише: — Никого у меня нет.