Высоко над городом тускло голубело небо в редких бледных звездах, проспект туманился сумерками, но огни еще не загорались, и крупно темнеющий ряд тополей казался густым и сплошь зеленым, хотя Антон Ильич отчетливо знал, что это не так, что листву густо тронула желтизна и оранжевость и что начался листопад.

«Вот так же незаметно, как сумерки, как осень, надвинется старость, ведь мне уже без года пятьдесят», — подумал он, неспешно проходя вдоль тротуара.

Слева от зеркально-прозрачных витрин кафе, задернутых алым капроном, ложился на асфальт неяркий багряный полусвет, и было видно, как мелькают, качаются за витриной смутные силуэты танцующих.

В яркой раме распахнутых дверей показались два парня в коротких плащах и девушка в светлом жакете. Громко смеясь и взявшись под руки, они пошли навстречу Антону Ильичу, и один из парней, слегка наклонясь к девушке и явно стараясь привлечь внимание прохожих, громко говорил:

— Не веришь?! Эх, ты!.. Все делается элементарно просто. Человек опускает губы в миску с водой и, не глотая, втягивает столько, сколько может. Понимаешь? Вес втянутой воды и есть сила поцелуя…

Они прошли мимо, и Антон Ильич еще долго слышал взрывы крепкого смеха и удаляющийся стук каблуков.

Антон Ильич вздохнул и подумал, что, кажется, совсем недавно был и он таким же молодым. Нет, не совсем таким. То есть совсем даже не таким… Может быть, не лучше, но другим.

Ему вспомнились тридцатые годы: Магнитка, блюминг, потом цех проката… Вот тогда, пожалуй, главным была для него работа. Конечно, не просто работа, а работа изо всех сил, такая, чтобы не сорваться, не подвести других, не ударить в грязь лицом на рабфаке. Потом, во время войны, главным стало, давая прокат, много проката, не заболеть, не свалиться от непрерывно-надсадной работы, помочь выстоять людям, а в урывки от сна — учиться.

Да, все на заводе было нелегко, но и предельно просто. Просто потому, что каждым день и даже каждый час он видел то, что очень редко видит сейчас: реальный результат своих трудов.

Вдруг вспомнились слова брата, сказавшего ему сегодня: «Когда бывает тяжело, когда теряешь веру в собственные силы и тянет трахнуть коньяку, я сажусь в машину, еду в степь и издали смотрю, что сделал я и люди в эти годы: на город, шагающий в степи громадами кварталов, на заводские корпуса, что закрывают горизонт, и — веришь? — всю хандру как рукой снимает». Антон Ильич впервые на мгновенье позавидовал ему. Но только на мгновенье. И тут же с внутренней усмешкой сам себе сказал, что это тоже от хандры и что на самом деле, в это он давно уверовал, жизни вне науки для него не может быть…