Я послушался и снова лег. Заснул, теперь, быть может, надолго. Но тут меня разбудили. Коля стоял надо мной:

— Пойдемте. Половина второго. Тут рядом, за Кныжней, есть небольшой точок. Как раз успеем.

Я стал собирать пожитки, плохо соображая, что где.

— Да вы не торопитесь, — говорил Коля, — время есть. Раньше трех часов на току нечего делать. Они в три запоют. Тут рядом...

Капитолина молча глядела на наши сборы. Глаза ее выражали не то чтобы осуждение, скорее печаль. На детской кроватке в углу посапывал Володька.

— Завтра-то как поедешь? — тихо сказала Коле жена. — Ведь тебе же к шести подыматься.

Коля ничего не ответил. На темном его, закоптелом лине светлели глаза. Волосы свалялись. Видно было, что человек долгое время не снимал кепку.

— Я бы раньше приехал, — сказал Коля, — директор меня послал из Сигожно в Вяльнигу за тросами съездить. Да там пока завсклада искали...

— Ты к каждой дырке затычка, — сказала Капитолина. — Другие восемь часов за те же деньги работают, а ты все двенадцать.

— Сверхурочные оформят, потом отгуляю, — сказал Воля Савельев, кротко улыбаясь.

— Делам-то краю не будет. Отгуливать-то когда? Гуляка нашелся. — Капитолина укоряла своего мужика, но не было в ее укоризне надсадной неутолимой женской обиженности. Будто пеняла она не мужу, а мальчику, сыну.

Коля надел ватник и кепку, закинул за плечо одноствольную «ижевку». Мы вышли в кромешную тьму. Только звездочки чуть мерцали в немыслимой выси. Свет их не доходил до нас. Я еще не совсем проснулся. Меня пошатывало, я видел только Колину спину. Куда, сколько мы шли, не знаю. Коля остановился, я ткнулся в его спину.

— Вот здесь, — прошептал Коля. — Один-то точно поет. Может, еще есть. Вы идите вот так, в канаву упретесь, в осушитель. Там можно слушать.

Я пошел и уперся в канаву. Присел на корягу. Продрог. Забылся. Не верил, что может запеть глухарь вот тут, за околицей Кыжни.

Вскоре стали попискивать птахи, прохоркал вальдшнеп, протрубили журавли. И глухарь вдруг послышался или пригрезился мне — это щелканье клювом, шипенье, фырчанье — глухариная песня... Я запрыгал под песню, проваливаясь в снег и в воду; песня терялась, блуждала, перемещалась в сонме все более звучных лесных голосов. Я опять ее находил, сближался с нею...

Протяжный, долгий разнесся над лесом выстрел, и лес замолчал. Коля вышел ко мне, неся в руках глухаря. Глухарь волочился клювом и крыльями по земле. Кровь сочилась из клюва, кроваво рдела набухшая по-весеннему глухариная бровь.

— А я ждал, ждал, — сказал Коля, — когда ты к нему подойдешь. Нет, слышу, в другую сторону попер. Ну что ж, думаю, раз уж так вышло, надо взять глухаря. Ребята кыженские этот ток знают. Не убили бы, дак спугнули. — Коля Савельев вроде как извинился передо мной, но лицо его выражало теперь азарт, возбуждение, радость пережитой победной охоты. Ко мне он обращался на «ты».