Красива не красива — доли нет, счастье и не мерещится. Что будет-придет — неведомо. А пока три юбки, кофта на праздник — все богатство. В будни вот эта рубаха, как в ребячестве. Счастья не видно, только забота и забота — самая старшая, прокормиться бы, а там, может быть, случится хорошее…

Причесалась. Сердитым голосом подняла помощников — Лизу и Горку.

— Вставайте, лежебоки! Уже солнце, и коня привела! Живо, Лизавета. Индюки разойдутся… Бери лопаты, поедем на соль.

В этом году жара началась с весны. Сушь. Соль в Сиваше выпала рано… На дно брички постелили мешки, дерюги. В пароконную бричку по правую сторону дышла Феся впрягла Мельницу — в пару хоть сама становись. Взяли с собой железные скребки на палках, две лопаты, воду в бутылках и хлеба.

Выехали, солнце только поднялось, большое, румяное. Степь дышала, прохладная. В селе еще было тихо, безлюдно. Не так совестно проезжать с пустым дышлом. Покатили со склона балки вниз, мимо церкви, потом вправо, к Сивашу, а там опять вправо, к пологому спуску. Скатились на плоское дно Сиваша. Здесь было пустынно, потащились не спеша.

…Три года назад в такой же месяц май от болей в груди умерла мать, а таточку погнали воевать на германскую. Мама, известно, не вернется, дороги с того света нет. Но и отца не видать уже три года.

Многие вернулись прошлой весной. Здесь, в своем отряде, успели повоевать с бандитами — кого поранило, кого убило. Молодые поженились, завели детей. А таточки все нет и нет. Сельчане говорят: видели его той весной на базаре в Одессе. А другие говорят: не он — его котомка на плечах чужого солдата; Матвееву, мол, котомку, всегда отличишь. Матвей — саженный. Лямки его мешка надвязаны веревкой, казенных лямок ему не хватало.

Феся любила отца, думала о нем — слезы жгли: убит либо в таком крепком плену, что не выберется. Ведь не бросил же дочек и сына? Свободный куда пошел бы, если не домой?

«Был бы он дома — сам повез бы на север продавать соль», — думала Феся.

Феся отдавала соль Соловею Гринчару, — человек купался в золоте и в хлебе. Строгий старик, как царь… У него хозяйство — без малого сто десятин. На кургане в открытой степи построил себе скамеечку, сидит, как орел, озирает свои владения: в каких местах поспела пшеница, скоро идут мажары или мешкают. В Симферополе на базаре купил зрительную трубу, ни один работник от него не укроется. Зимой на сходку идет в теплой шубе, попыхивает трубкой; ввалится — займет место в первом ряду. На ярмарки — в Армянск, за Перекопским валом, — на воздвиженье, на покров выезжает на двух парах. Кто-нибудь из сыновей или из работников гонит лихо, со свистом, с гиком. Пролетит мимо — только пыль в нос шибанет. В церковь приходит под конец службы — ничего, за его деньги ему бог простит, а люди — подавно. Ухмыляется: «За свой грош везде хорош… Дело не в личности, а в наличности».