Часы пробили девять.

Я встал, стряхнул пепел сигареты. Затем решительно надел шляпу, широкий плащ и перчатки, взял ружье и чемодан, задул свечи и вышел, тщательно заперев на три оборота старинный замок с секретом (предмет моей гордости).

Через три четверти часа я уже ехал в поезде в сторону Бретани, направляясь к маленькой деревушке Сен-Мор, где служил аббат Мокомб; я даже успел отправить с вокзала письмо, поспешно нацарапанное карандашом, в котором извещал моего отца о своем отъезде.

На следующее утро я прибыл в город Р., откуда до деревни Сен-Мор всего несколько верст.

В этот день, желая хорошо выспаться ночью (с тем чтобы уже завтра на рассвете я мог пойти на охоту) и полагая, что послеобеденный отдых может нарушить мой крепкий ночной сон, я решил не засыпать, несмотря на усталость, а навестить кое-кого из своих давних товарищей по учебе.

Выполнив этот долг вежливости и возвратившись часов в пять в „Золотое солнце“, где я остановился, я приказал седлать коня и вскоре уже видел деревню, освещенную лучами заката.

По дороге я старался восстановить в памяти образ священника, у которого хотел погостить несколько дней. Годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, путешествия, события, приключившиеся за это время, и привычки одинокой жизни, должно быть, изменили его характер и внешность. Наверное, он уже начал седеть. Но я знал, что беседы ученого аббата имеют благотворную силу, и предвкушал удовольствие вечеров, проведенных с ним.

— Аббат Мокомб, — твердил я вполголоса, — замечательная идея.

Расспрашивая о его доме стариков, пасших стада вдоль придорожных канав, я убедился, что кюре — как истинный проповедник Бога милующего — снискал глубокое уважение своих прихожан, и когда мне показали путь к его дому, расположенному поодаль от скопления бедных домишек и хижин деревни Сен-Мор, я направился в ту сторону.

Наконец, я прибыл на место.

Деревенский вид этого дома — его зеленые ставни, три ступеньки из песчаника, заросли плюща, клематисов и чайных роз, вьющихся, сплетаясь, по стенам до самой крыши, над которой из трубы с флюгером вился дымок, — все навевало мысли об уединении, здоровье, глубоком покое. Сквозь решетчатую изгородь сада, примыкавшего к дому, проглядывали тронутые осенней ржавчиной листья деревьев. В стеклах двух окон верхнего этажа играло заходящее солнце, в простенке была ниша с образом святого. Я молча спешился, привязал лошадь и взялся за дверной молоток, оглядываясь на пройденный путь, расстилавшийся до горизонта.

Так ярко пылал закат над дальними дубравами и вековыми соснами, где последние птицы кружили в вечернем небе, солнце так величественно отражалось в водах пруда, окаймленного тростником, в этой безлюдной местности с ее мирными пейзажами, в час, когда все погружается в тишину, природа была так хороша, что я замер, не опуская поднятый молоток, замер, онемев.