— Их религия, — ответил чужестранец, — повелевает им ненавидеть всех тех, кто не поклоняется богу так, как они.

— Горе им! — воскликнула Иммали в слезах, — не есть ли та ненависть, которой они учат, самое убедительное доказательство того, что это наихудшая из всех религий? Но почему же, — продолжала она, и на лице ее, зардевшемся от недавних страхов, засияло теперь простодушное удивление, — почему же я не вижу среди них ни одного из этих милых существ, которые одеваются иначе и которых ты называешь словом «женщины»? Почему эти существа не поклоняются богу вместе с ними? Или у них есть своя собственная религия и она мягче этой?

— Эта религия, — ответил чужестранец, — не особенно благоволит к тем существам, из которых ты — самое прелестное; она учит, что у человека должны быть другие подруги[363] — в мире душ; да она даже и не говорит, попадут ли вообще женщины когда-нибудь в этот мир. Вот почему ты можешь увидеть здесь, как иные из этих изгнанниц бродят среди камней, указующих место, где погребены их близкие, и молятся за усопших, свидеться с которыми у них нет надежды. Иные же, старые и убогие, сидят у дверей мечети и читают отдельные места из лежащей у них на коленях книги (они называют ее Кораном)[364] и, не надеясь пробудить в людях благочестивые мысли, думают лишь о том, чтобы вымолить у них подаяние.

Напрасно старалась Иммали вникнуть в сущность всех этих систем, надеясь найти в них спасительную надежду, которой жаждали ее чистая душа и пылкое воображение. Слова чужестранца пробудили в ней невыразимую неприязнь к религии вообще, исполненной теперь в ее глазах ужасов, жестокости и пролития крови, попирающей все законы природы и разрывающей все нити, связующие человеческие сердца.

Упав на землю, она вскричала:

— Если бог такой, как у них, то вообще нет никакого бога! — Потом, вскочив, словно для того, чтобы взглянуть на все в последний раз и окончательно убедиться, что все виденное ею только иллюзия, она вдруг увидела среди пальм незаметное строение, увенчанное крестом. Пораженная его скромным и простым видом, а также немногочисленностью и миролюбием людей, которые туда шли, она закричала, что это, верно, какая-нибудь новая религия, и принялась настойчиво выпытывать, как она называется и каковы ее обряды. Чужестранцу от ее открытия стало как-то не по себе, и видно было, что ему вовсе не хочется отвечать на те вопросы, которые у нее возникали. Однако вопросы эти были так неотвязны и так вкрадчиво нежны, и его прелестная собеседница так незаметно перешла от овладевшей ею глубокой грусти к совсем еще детскому, но уже разумному любопытству, что ей никак не мог противиться человек или тот, кто являл собой некое подобие человека.