— Была ночь — совсем как эта, — начал вдруг Донон. — И снег покрывал улицы на целый фут. Год уже будет тому… Я тогда лежал в лихорадке, читал «Георгики» и скучал. И вдруг в мою дверь тихонько постучали. «Кто это? спросил я и повторил: — Кто там?» — «Это я, милый друг!» И я отворил, и она вошла, братья! Волосы ее красные, как листья бука осенью… «Вы больны, мой бедный друг?» — спросила она нежно и заботливо. «Да, я болен, — ответил я, — но вы, ангел мой, уже помогли мне!» И я вскочил с постели и поцеловал ее руки…

— А потом? — приглушенно спросил лейтенант Гюнтер.

— Что потом? Снег лежал на крышах, ночь была холодна, а ее плоть и кровь горячи… — прошептал Донон и погрузился в свои мысли.

Гюнтер не произнес ни слова. Он ходил взад и вперед по комнате и бросал на Донона взгляды, налитые ненавистью.

— Да здравствует наш полковник! — вскричал Брокендорф. — У него лучшее вино и лучшая баба в Германии!

— Когда я с ней, — вмешался Эглофштейн, — впервые очутился один в комнате… и почему мне только лезет в память этот день? Да, снег тоже валил на улице, так, что и глаза было трудно открыть. Я сидел за роялем, а она встала возле меня. Ее грудь поднималась быстрее, когда я играл, я слышал, как она вздыхает. «Могу я вам довериться, барон? — спросила она и схватила мою руку. — Вы слышите, как бьется мое сердце?» — прошептала она. И завлекла мою руку под шейный платок, туда, где природа наложила на ее кожу голубоватые родинки…

— Вина, вина сюда! — задыхаясь от злобы, прохрипел Гюнтер. Ах, ко что делать — мы все знали материнские знаки, голубоватые родинки, и целовали их. Но Гюнтер достиг этого первым, и ревность мучила его и сейчас, он ненавидел Эглофштейна, Брокендорфа, Донона, всех нас, кто делил с ним любовь прекрасной Франсуазы-Марии.

— Давайте вина! — кричал он в ярости, скидывая пустые тыквенные бутыли со стола.

— Вино — все, месса кончена, и можем спеть «Кирие элейсон[51]!», усмехнулся Донон, no-прежнему печальный, — ведь он думал вовсе не о вине, а о прошедших днях и умершей Франсуазе-Марии.

— Идиоты! — рявкнул Брокендорф и треснул свой стакан об стол так, что осколки зазвенели на полу. — Что вы болтаете, будто кто-то из вас ее знал?! Ах вы щенки, слабаки жалкие! Что вы знаете о тех ночах, что вы знаете о ее чудесах любви! Было четыре позы, — Брокендорф захохотал, а Гюнтер побелел, сжимая рукоять шпаги, — А la Grecourt[52], это была первая. И по Аретино, и по Дюбарри, и, наконец, — поза Венеры Цитереи…

— И еще — по шпицрутену! — вне себя от гнева и ревности прошипел Гюнтер и поднял стакан, будто хотел швырнуть его в лицо Брокендорфу. Но до драки дело не успело дойти. С улицы донеслись шум и громкие окрики караульного драгуна.