«Фантастическая триада», равно как и все творчество Федора Михайловича, оказала сильнейшее влияние и на русскую, и на мировую литературу. Достаточно заметить, что эпизод из «Сна смешного человека», где герой несется среди звезд далеко от Земли и свершается все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время, через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, «о которых грезит сердце», другой гениальный писатель, Михаил Булгаков, положил в основу художественной концепции романа «Мастер и Маргарита».

Еще одно пророчество Достоевского связано уже напрямую с космоплаванием. «Что станется в пространстве с топором? — вопрошает черт в больном сознании Ивана Карамазова. — Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг Земли, сам не зная зачем, в виде спутника». Задолго до трудов Циолковского, Кибальчича и Оберта здесь не только выдвинут основополагающий принцип космических полетов, но и изобретено слово «спутник» в современном понимании.

Земная наука лишь относительно недавно озаботилась теневыми сторонами машинно-ядерной цивилизации. Загрязнение биосферы, уничтожение ископаемых богатств, неостановимый рост потребительства — незаживающие язвы прогресса. А ведь гениальное предупреждение прозвучало еще его двадцать лет назад. Даже если бы люди стали летать по воздуху, яко птицы, размышляет Достоевский, получать богатейшие урожаи, пользоваться услугами умных механизмов, но забыли бы о высших, глубоких мыслях, всеобщих явлениях, то неотвратимо наступил бы всепланетный кризис, когда возобладают бездуховность, ленивое упоение благами прогресса. И тогда, ощущая пропажу свободы воли и духа, искоренение личности, обыватели самоистребились бы каким-нибудь новым способом, найденным ими вместе со всеми открытиями. «Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские… Наступает… слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами». Опасаясь этого грядущего торжества плотоядия, великий человеколюбец писал не без горечи; «Ну, что если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтобы только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?»

Ответ на сей роковой вопрос становится все более гадательным.

Как же нам, заблудшим потомкам Достоевского, отыскать выход из экологической и потребительской западни? Как безвредно проскользнуть между сциллами чудес и харибдами чудовищ? Ответ Учителя будто вырезан плазменным резаком в воцарившейся ныне духовной тьме: