* * *

Кто эта постаревшая женщина, которая с трудом поддерживает изможденного больного, а сама не меньше него на каждом шагу нуждается в помощи? Это по-прежнему Элинор, она ведет под руку Джона. Они идут все по той же тропинке, только сейчас уже другое время года, и перемена эта как будто сказалась и на состоянии природы, и на душах людей. Они идут сумрачным осенним вечером; речка, текущая рядом, потемнела, и вода ее сделалась мутной; слышно, как ветер завывает среди деревьев; сухие пожелтевшие листья шуршат у них под ногами. Два эти существа больше уже не общаются друг с другом, ибо один из них уже ни о чем не думает и редко что-нибудь говорит!

Неожиданно он знаками объясняет ей, что хочет посидеть; она не перечит ему и сама садится с ним рядом на поваленное дерево. Он склоняет голову ей на грудь, и она чувствует, смущенно и радостно, теплоту стекающих на нее слезинок, впервые за долгие годы; едва ощутимое, но сознательное пожатие руки кажется ей признаком того, что к нему возвращается разум; затаив дыхание, она с надеждой следит за тем, как он медленно поднимает голову и устремляет на нее взгляд… Господь утешитель, взгляд его осмыслен! Этим необыкновенным взглядом он благодарит ее за всю заботу о нем, за долгий и трудный подвиг любви! Губы его приоткрыты, он пытается что-то сказать, но давно уже отвык произносить звуки человеческой речи, и ему это не удается; он пытается снова и опять терпит неудачу; силы его иссякают, глаза закрываются, последний тихий вздох проливается на грудь той, которая верила и любила.

Прошло еще немного времени, и Элинор могла сказать тем, кто стоял у ее одра, что умирает счастливой, ибо он узнал ее еще раз! Последнее движение ее было исполнено особого смысла: она торжественно прощалась им со священником. И тот понял этот знак и ответил.

Глава XXXIII

Глава XXXIII

Cum mihi non tantum furesque furaeque suetae

Hunc vexare locum, curae sunt atque labori;

Quantum carminibus quae versant atque venenis

Humanos animos[140].

– Ума не приложу, – сказал себе дон Альяга, продолжая свой путь на следующий день, – ума не приложу, чего ради этот человек навязывает мне свое общество, пристает ко мне со всякими рассказами, которые имеют ко мне не больше отношения, чем, скажем, легенда о Сиде, и в которых, может быть, так же мало правды, как в «Песни о Роланде»; теперь вот он едет рядом со мной весь день, и можно подумать, что он хочет искупить прежнюю свою непрошеную и надоедливую говорливость: он ни разу даже и рта не открыл.

– Сеньор, – сказал незнакомец, обращаясь к нему за целый день в первый раз и как будто читая мысли Альяги, – я виноват перед вами; должно быть, мне не следовало рассказывать вам эту повесть; вижу, что она показалась вам совсем неинтересной. Позвольте же мне искупить мою вину и рассказать одну очень коротенькую историю; уж она-то, надеюсь, вас заинтересует.