Однажды в Петре на улице, в огромной анфиладе высеченных в базальте римских портиков, я увидел двух всадников, жениха и невесту или совсем недавних новобрачных. Меня они не заметили, я был для них старик на изможденной кляче, и постепенно их идиллия заслонила собой эти скалы, тысячелетние скульптуры, весь этот сброд Бейрута, революции. Когда тень и свет помедлили на мгновение, прежде чем соединиться, застыв неподвижно на прямой и в то же время изогнутой линии горизонта, этой сумеречной линии, подобной поцелую в опущенные веки, молодой человек и американка слезли с лошади. Должно быть, я испытал то, что чувствовали палестинцы, когда в 1910 году услышали первых венгров и поляков, потому что надписи на указательных столбах между Бейрутом и Баабдой были на древнееврейском.

Местному наречию должна была бы соответствовать какая-нибудь нитеобразная арабская письменность с ее петельками и узелками. «Запасные детали» – такое выражение использовали ливанцы для обозначения древнееврейских букв. Когда я ехал из Дамаска в Бейрут, указатели на перекрестках дорог причиняли такую же боль, как готические буквы в оккупированном немецкой армией Париже. Дорожные надписи, вызывающие воспоминания о Розеттском камне, тоже были выполнены на трех языках, но на английском, арабском, идише. Символами были обозначены: право, лево, центр города, вокзал, север, штаб. Буквы почти не прочитывались. Нарисованные, а не написанные, даже нет, не так: вырезанные, а не нарисованные, эти древнееврейские буквы вызывали дискомфорт, какой, например, вы бы почувствовали, увидев мирное стадо динозавров. Мало того, что эта письменность принадлежала врагу, она, помимо всего прочего, походила на вооруженного часового, угрожающего ливанскому народу; помню, в детстве мне приходилось видеть эти буквы, хотя я и не знал их смысла, они были вырезаны на двух продолговатых камнях, прижимались одна к другой краями и назывались скрижалями закона. Вырезанные буквы, чьи углубления и выпуклости были подчеркнуты светом и тенью, казались рельефными. Квадратные, с прямыми углами, они читались справа налево и вытягивались в горизонтальную прерывистую линию. Одна или две буквы были увенчаны завитком, похожим на хохолок венценосного журавля; три тонких пестика с тремя рыльцами наверху словно поджидали пчел, готовых припудрить этот мир многотысячелетней пыльцой, а эти завитки над буквой, которая произносится похоже на французскую «ш», не добавляли легкомысленности ни словам, ни приказам, но являли собой циничное торжество ЦАХАЛ’а, а за тремя кончиками завитка проступала глуповатая величавость павлина или гусыни в ожидании самца.