– В Тель-Заатаре начальники – он так и сказал: «начальники», а не командиры – всегда разговаривают друг с другом очень тихо, а с нами очень громко, как будто мы не способны их понять. Они любят говорить о высоких материях, очень часто о Спинозе, несмотря на его происхождение. А еще о Ленине. И о законах Хаммурапи. Мы, простые фидаины, молчим, чтобы расслышать приказы начальников: приготовить чай с мятой или кофе по-турецки.

– Что ты сделаешь с моими костями? Куда их бросишь? Ведь у вас нет кладбища.

– Очистить их от мыса и хрящей будет просто, ведь у тебя нет ни жира, ни мышц, потом разложим в пакеты, унесем в сумках и бросим в Иордан (невесело смеется).

Снова улыбается, и с улыбкой шутит, мы оба ценим эту шутку:

– А когда война закончится, может, получится выловить их в Мертвом море, хотя вряд ли.

Мне было запрещено любить Али. Красота его тела, его лица, его кожи волновали меня, но что делать с идеологией, товарищ?

Он знал, что я люблю его, но с его стороны не чувствовалось никакого пренебрежения или высокомерия; подчеркнутая доброжелательность, никакого притворства. Между тем он знал, что я люблю молодых людей.

Однажды ночью, когда я спал в палатке, меня разбудили громкие голоса и смех: фидаины жадно ели, пили и курили, шел рамадан, днем им приходилось поститься. Мне тоже захотелось пить и курить. Увидев меня, такого сонного, Абу Хасан рассмеялся и задал мне вопрос, который и вызвал такое оживление.

– Что говорят в Париже о сексуальной свободе?

– Не знаю.

– А Брижит Бардо?

– Я не знаю.

Наверное, я зевал, когда говорил это.

– А сам что ты об этом думаешь?

– Я педераст.

Он перевел. Все засмеялись. Абу Хасан невозмутимо сказал мне:

– Значит, для тебя проблем нет.

Я уснул опять. Этот вопрос занимал солдат недолго, с минуты на минуту ждали, кого назначат идти к Иордану. Я был влюблен в Али? В Ферраджа? Не знаю, у меня не было времени помечтать о них. А фидаин, который находился здесь, рядом, заслонял тень того, кто уже ушел.